Надежда и отчаяние - Егор Букин Страница 15

Глава четвертая

Этой ночью мне снился сон. Сон об одном из самых памятных дней моей жизни с матерью.

В тот день в школе объявили о крупной контрольной по математике, которая должна была состояться на следующий день. По этой простой причине я поставил перед собой цель выспаться. Благо, за день я вымотался, потому что в очередной раз гулял весь день, лишь бы не идти домой. Увы, тем днем была пятница, а она, как известно, большинству людей развязывает руки… Мать по своему обыкновению купила несколько бутылок крепкого спиртного; еще одна хранилась дома. К девяти вечера она уже еле ворочала языком. Наш кот, подобранный с улицы, не переносил пьяных людей, а потому в очередной раз прижимал уши, начинал шипеть и злобно мычать, когда мать проходила мимо. Алкоголь ее вгонял в тупость, злость и лишал всяких нравственных качеств, и само собой такой кот ей не нравился. Она пинала его и пыталась побить шваброй, швыряла в него всякие предметы, которые с грохотом влетали в стены, хватала кота за шкирку и с силой прижимала к полу, со страшной злостью бешено кричала: «Неблагодарная тварь, да как ты смеешь в моем доме ставить правила?! Заткнись, скотина! Закройся, я сказала!» Кот от страха испражнялся на полу. Сначала я как всегда пытался не обращать внимания и просто лежал в кровати с закрытыми глазами, надеясь, что сон придет. Тщетно. Сигарет не было. Таблеток тоже. Тогда я вставал и снова говорил о том, что мне завтра рано вставать. Это не работало; я уходил спать. Снова грохот; я снова выходил. Затем опять грохот, я снова вышел и наконец унес кота к себе, закрыв дверь. Мать начала долбиться ко мне в комнату, обзывала меня всеми матерными словами, которые только мог воспроизвести ее гадкий мерзкий язык, забирала наконец кота и уходила. Конечно же, я с ней поругался, ибо не мог просто сносить все обзывания; сам наговорил в ответ, замахнулся на нее, но не ударил. Через несколько минут все снова повторилось. Во мне закипела ярость, кулаки сжались до такой степени, что ногти больно впились в ладони. Я чувствовал, что еще мгновение, еще одно слово и я накинусь на нее и изобью – изобью до такой степени, что ни один человек потом тело не опознает. Я слишком долго терпел это! Но ей – или быть может мне – повезло, она ушла. Через пару десятков минут все затихло. Я засыпал, как вдруг разразилась новая опасность. Послышался гадкий пьяный мужской голос, перебиваемый иканием: «Марусечка, любимая моя». Приполз материн ухажер. Он лез целоваться, она отталкивала его и орала, что он, дескать, надоел, что она, мол, от всего устала и т. д.; ухажер ушел из квартиры, со всей дури хлопнув дверью, отчего я даже подскочил; сердце бешено заколотилось. Часы показывали час ночи, вставать в семь утра. Лишь к трем часам она улеглась, а ухажер перестал ломиться к нам (он жил этажом выше), в то время как я спрашивал в никуда: «За что?» и плакал. Да, плакал в шестнадцать лет, потому что не мог больше на это смотреть –а смотрел я на это… всю жизнь? Почти каждый день.

Таких дней в моей жизни было очень много, и не сосчитать сколько, но этот запомнился мне лишь потому, что тогда я испытал настоящий гнев, такой, который относят к семи смертным грехам, такой, в котором человек практически себя не контролирует, такой, после которого все мои чувства к этой женщине окончательно вымерли. И лишь ненависть к ней очернила мое сердце. Возможно, я подсознательно желаю ей смерти.

Сон закончился. Сама по себе ночь была ужасной. Я, сам не знаю от чего, просыпался каждые двадцать минут, после чего вновь отключался, затем опять просыпался и опять отключался. Сны мне обычно не снятся от слова вообще, но в эту ночь в моем мозгу творилось что-то непонятное. В общем и целом, я был истощен после такого сна. Глаза жгло от недосыпа, мозг хотел отключиться, но организм уже переключился на дневной режим и заснуть не выходило. Мне было дурно, очень дурно. Что ж, очередной ужасный день моей ужасной жизни. Несколько минут я сидел на кровати, злобно, но с некоторым количеством слез в глазах, проклиная все и вся. Мне начало казаться, что я мало-помалу умираю. В голове больно стрельнула мысль о том, что я не переживу эту весну. Хотя кого я обманываю – ничуть не больно она стрельнула. Меня давно ничего не держит в этом мире, так что смерть я приму только с радостью избавления.

За окном еще было темно. Лишь свет от одного фонаря проникал в квартиру, оставляя на полу оконный силуэт. В холодильнике из еды я нашел только пельмени. Прошел на кухню, зажег самую большую конфорку (на мгновение вспышка синего пламени осветила всю комнату); поставил воду. Решил все-таки включить люстру. Из трех лампочек добросовестно выполняла свою работу только одна; вторая тусклым светом намекала, что скоро умрет; третья не горела вовсе. Потом включил ноутбук. Зашел на «торрент» и продолжил загрузку фильма «Игла». Вода тем временем уже закипела. Монотонно гудела вытяжка. Я мигом кинулся к холодильнику, вытащил оттуда пачку с пельменями и закинул их в воду. Помешивая их, чтобы не слиплись, я бесцельно обновлял новостную ленту в «VK». Опять никто ничего не написал… Боже, как же ужасно, когда все пропущенные только от матери, а все сообщения только от МЧС или от «Мегафона». Я съел все очень быстро, много раз обжегшись и почти не почувствовав вкуса. В ужасной тишине я слышал только равномерное тиканье часов. Тик-так, тик-так, тик-так… Этот чертов звук когда-нибудь сведет меня с ума! Помыв посуду, я уткнулся в экран.

В «Word» пару раз перечитал свой рассказ и сразу подумал о полной его переделке. Люди, что им вполне свойственно, наверняка начнут сопоставлять главного героя, все его чувства и переживания со мной, с автором! И… они будут правы, ведь я все это брал из своей собственной головы, однако мне совершенно не нужно, чтобы потом говорили, что я плохо живу, что мне нужна помощь и проч., и проч. Мне уже ничем не помочь – это раз. И два: сам факт, что люди начинают сравнивать героев с автором есть глупейшая вещь на