Роберт Натан - Портрет Дженни Страница 15

И, словно услышав мои мысли, Дженни открыла глаза. Очень серьезно посмотрела на меня и вдруг сказала:

— Вы у меня теперь только и остались.

Вероятно, она уловила в моих глазах некоторое замешательство. Потому что, сев на постели и обхватив руками колени, поспешила меня успокоить:

— Ну, конечно, еще моя тетя. Правда, я и видела-то ее всего пару раз. Но теперь она хочет взять меня к себе.

— Вот и хорошо, — сказал я. — Прежнего не воротишь, но надеюсь, ты постепенно к ней привыкнешь.

Уж не знаю, что ей послышалось в моем голосе, может, показалось, я обрадовался, что забота о ней не ляжет на мои плечи. И она неожиданно спросила:

— А вы правда хотите, чтобы я приходила? Или только для портрета?

— Дженни, неужели ты… — начал было я, но увидел по ее глазам, что можно не продолжать: она прочла на моем лице ответ на свои сомнения. Прочла и просветленно улыбнулась, откинув упавшую на лицо темную прядь тем же движением, каким это делала — сколько лет назад? — маленькая девочка в пустынном вечернем парке.

— Я приду, как только смогу, — сказала она.

— А где живет твоя тетя? — Да, я понимал, что вряд ли узнаю это, и все равно не мог не спросить.

— Зачем вам? — Она покачала головой. — Все равно вы не сможете ко мне прийти. Только я смогу. — Это было сказано мягко, вполголоса, но глаза ее грустно и твердо просили не задавать больше таких вопросов.

Она была рядом, на расстоянии вытянутой руки, но я чувствовал, как незримое течение уже относит нас друг от друга. Незримый поток, который никому не дано перешагнуть. Никому, кроме этой девочки.

С минуту она сидела, уйдя в себя, в какие-то неведомые мне дали. Потом встала, оправила платье и надела пальто и шляпку. Задержалась на пару секунд перед моим убогим зеркалом и улыбнулась мне прощальной улыбкой.

— Гуд-бай, Эдвин. Я вернусь, как только смогу. Вот увидите, я буду спешить…

Она шагнула к двери, но на пороге снова обернулась.

— Постарайтесь дождаться, — прошептали ее губы. — Постарайтесь дождаться меня.

Глава десятая

Иногда человеку остается лишь верить в то, что невозможно понять. Это одинаково справедливо и для мистика, убежденного в реальности чуда, и для ученого, исповедующего бесконечность Вселенной, хотя он и не может ее зримо представить. Ибо мозг наш не в состоянии вместить в себя бесконечность. Пытаясь охватить мыслью безбрежность мироздания, мы все равно подсознательно стараемся нащупать какой-то предел, какую-то опору, без которой дух наш словно повисает в пустоте. И однако — что если ни конца, ни предела действительно нет? Или если, достигнув конца, мы тем самым лишь вернемся к исходной точке?

Моим концом и началом была Дженни. И чем меньше я понимал, как все это может происходить, тем тверже была моя вера.

Она появилась спустя две недели. Всего две — но как же она изменилась с той нашей последней встречи! Когда легко взбежав по лестнице, он вошла в комнату, я буквально замер от изумления. Эта стройная девушка в распахнутом пальто, под которым виднелась строгая серая блузка и длинная, чуть не до пят, юбка, — неужели это правда Дженни?!

Она по-своему поняла мое замешательство.

— У меня в этом одеянии ужасно тоскливый вид, да, Эдвин? Ненавижу их дурацкую форму. Но ничего не поделаешь, они заставляют нас ее носить… Ой, я же не сказала самого главного! — Она хлопнула себя по лбу. — Я же теперь в пансионе. Тут недалеко, под Пикскиллом. Вместе с Эмили. Меня определила туда моя тетя.

— Я уже догадался, — кивнул я. — Но как ты выросла, Дженни! Прямо не узнать…

Действительно, в облике ее уже ничто не напоминало о встретившемся мне так недавно — или так давно — ребенке. Теперь это была уже девушка, пожалуй, еще чуть угловатая, но в движениях ее, в лице, во всей фигуре сквозила пробуждающаяся женственность. И я подумал, что с портретом надо поторопиться, а то будет поздно…

— Наконец-то дождался тебя, — радовался я, помогая ей раздеться. — Ну что, может, не теряя времени, начнем?

Она заняла свое место в кресле. Но меня смущала ее серая блузка, выламывающаяся из моего замысла. В конце концов мы решили, что она прикроет ее собственным пальто.

— А черное платье допишу потом, — пообещал я. — Это можно сделать и без тебя.

— Вы даже не сказали, рады ли меня видеть, — полушутливо надув губки, упрекнула Дженни.

— Будто ты сама не видишь, — отвечал я, усмехнувшись про себя этому первому невинному кокетству.

И мы начали наш сеанс, который, должен признаться, дался мне куда труднее, чем предыдущий.

Дженни была на сей раз непоседлива и говорлива. Ее переполняли новые впечатления, и ей не терпелось ими поделиться. То и дело она просила «на минутку прерваться», но минутки эти получались безразмерными, потому что, начав рассказывать, Дженни никак не могла кончить. И в конце концов я перестал прерываться, позволив ей болтать сколько влезет.

Каждая деталь ее жизни в монастырском пансионе казалась Дженни важной и интересной. Один рассказ сменялся другим. И про их девичий хор. И про монастырскую оранжерею, где им разрешается покупать у монахинь фрукты. И про придирки классной наставницы, чье прозвище даже не совсем прилично произнести. А вот в сестру Терезу, всегда такую спокойную и приветливую, все девочки просто влюблены, и ее уроки — самые желанные… И конечно, в центре всех этих рассказов была Эмили, с которой они жили в одной комнате и делились всем на свете — от чулок и тетрадок до самых заветных тайн. Под страшным секретом Дженни поведала мне, что на туалетном столике Эмили стоит — разумеется, когда они остаются в спальне одни, — фотография молодого человека с задумчивыми глазами и волнистой шевелюрой, в студенческой куртке со стоячим воротником, а внизу печатными буквами выведено имя: м-р Джон Гилберт.

И много еще чего рассказывала мне моя повзрослевшая гостья, но, каюсь, я многое пропустил мимо ушей, поглощенный работой. Работой, которая оказалась неизмеримо сложней, чем думалось вначале. В тот первый раз мне позировала одна Дженни, а сегодня — совсем другая… Да, можно было, наверно, как ни жалко, отбросить прежнее и начать все сначала. Но я понимал, что тогда мне уж точно не закончить сегодня портрет. А кто знает, когда я увижу ее вновь, и — какой она будет…

Никогда я еще не работал так напряженно и сосредоточенно. Дженни беззаботно болтала, а взгляд мой впитывал каждое ее движение, каждый вздох, каждый лучик ее глаз, и кисть, словно напрямую соединенная с моими зрачками, спешила перенести все это на полотно. В какие-то минуты мне начинало казаться, что я вижу даже больше, чем можно разглядеть, — озаренно вижу, каким было это лицо вчера и каким станет завтра. Поистине я чувствовал себя пловцом, одолевающим поток времени, дерзнувшим запечатлеть то, что не лицезрел еще ни один художник. И это ощущение неповторимости происходящего, казалось, передавалось моей руке. Время от времени я отходил от мольберта, чтобы взглянуть на рождающийся портрет со стороны, и каждый раз все больше убеждался, что подобного из-под моей кисти еще не выходило. Убеждался с радостью и словно бы даже с каким-то тайным испугом.