Рене Депестр - Аллилуйя женщине-цветку Страница 28

На мне был выходной костюм: я собирался пригласить ее в какой-нибудь из лучших ресторанов в Сен-Жермен-де-Пре.

— Располагайся поудобнее, мой дорогой Стивен! Тебе будет лучше всего в кресле у радиатора.

Его жилище было обычным студенческим логовом с полками книг по стенам, радиоприемником у изголовья кровати, репродукцией вангоговских «Подсолнухов» сбоку постели. На рабочем столе все было разложено аккуратно.

Строгую канцелярскую настольную лампу с металлическим отражателем сэр Билл заменил светильником с шелковым абажуром. На одной из книжных стопок я вдруг заметил вазу со свежими розами. Фаулер перехватил мой взгляд.

— Я их только что принес для тебя.

Надо немедленно объясниться, подумал я, не выдавая, однако, своего раздражения.

— Обычно не мне преподносят, а я преподношу цветы!

— Обратное тоже может иметь свою прелесть, — проворковал он.

— У меня иная точка зрения, сударь!

— Мое письмо тебе не понравилось, дарлинг? — спросил он, и по-английски было непонятно, назвал ли он меня «дорогая» или «дорогой».

— Уильям Фаулер, позвольте мне сказать вам напрямик: в первую же минуту моего появления на свет пуповину мне перегрызла девушка. Даже крохотный шрамик на моем яичке — след женского поцелуя. Поэтому установим между нами ясные и локальные мужские отношения.

Мне пришлось тотчас пожалеть, что я выступил с таким монологом.

— Прекрасно сказано! Моя любовь — еще и лирический поэт.

— Ваши комплименты смешны и… и совершенно неуместны!

— В гневе ты еще желаннее, дарлинг.

— Перестаньте кривляться, сударь! Я ухожу.

Я поднялся с кресла.

— Не уходи. Сейчас чайник поспеет, — нежно вдавил он меня обратно в кресло. — Ты любишь зеленый чай?

— Не затрудняйтесь.

— С лимоном или без?

— Мне все равно, сударь.

Он вышел и вернулся с двумя дымящимися чашками на подносе. Протянул мне мою.

— Сколько кусков сахара?

— Один.

Руки мои дрожали, когда я начал отхлебывать. Молчание было гнетущим.

— Мне нравится твой костюм. Где ты его достал?

— В «Мэйси». Там я сделал много покупок, когда был в Штатах в сорок шестом.

— Ты познакомился с моей страной?

— Да, после войны, когда уезжал в Париж. Мне надо было в Нью-Йорке сесть на «Иль-де-Франс».

— А во время плавания ты не страдал от дискриминации?

— Я был в каюте первого класса и вообще единственным негром на борту. Пассажиры — большей частью французские интеллектуалы: они возвращались домой после пяти лет изгнаннической жизни в Америке. Узнав, что я еду учиться в Сорбонну, капитан сразу распорядился, чтобы я обедал за столом для почетных гостей. Все относились ко мне с изысканной любезностью, включая переводчицу-резвушку Клодель, которая, между прочим, научила меня, как надо наслаждаться по-французски.

— Ваша парочка, должно быть, шокировала белых американских пассажиров?

— Их было немного: супружеская чета, оба — профессора Йельского университета, один католический епископ из Чикаго и несколько бизнесменов со Среднего Запада. Мое присутствие не испортило им удовольствия от первого, наверное, в их жизни путешествия в Европу.

— Они такие лицемеры, эти белые! Те же самые пассажиры, повстречай они тебя на улице в Мемфисе, попросят тебя перейти на другую сторону.

— Я никогда не строил иллюзий на этот счет. Но я был для них молодым человеком, тянущимся к культуре, я сидел по правую руку от самого капитана и в компании знаменитостей из французской интеллигенции. Да и любовь была на моей стороне. Так что соотношение сил очень определенно складывалось в мою пользу.

— Добавь к этому, — сказал он, — что сам ты из страны Туссена-Лувертюра и, значит, ты прямой потомок черных якобинцев!

— Да, это тоже не пустяк.

Такой порыв «расовой» солидарности, казалось, восстановил между нами нарушенную было доверительность.

— Еще чаю?

— Пожалуй.

— Как ладно он на тебе сидит, — снова вернулся он к моему костюму. — И скроен отлично. Брюки застегиваются эклером или просто на пуговицах?

— Пардон? — И тут Уильям Фаулер обрушился на меня, как коршун с неба. — Сейчас же отойдите, сударь! Я крикну и подниму скандал!

— Ну-ну, семейные скандалы ни к чему, мы все-таки не где-нибудь, а в Париже.

— Эй ты, беркут! Очухайся и постыдись!

— Давай-давай, дарлинг! Я обожаю твою ярость, твои каштановые глаза с молниями, твои руки, готовые поджечь поместья южных плантаторов, твою длинную и толстую волшебную палочку, которой ты расколдовываешь белых девиц.

— Грязная сволочь!

Я выбросил кулак в сторону его физиономии. Он крутанул башкой, и удара не получилось. Одной рукой он ухватил, как наручниками, обе мои запястья, стиснул мои ноги своими могучими коленями. Вдавленный в кресло, я оказался в полной власти этого атлета. Он безуспешно пытался поймать губами мой рот, я свободная его рука усердно копалась в ширинке моих брюк.

— Ну-ну, давай сюда свой вибратор, отбойный молоток…

— Гадина, паскуда, сукин сын!

— Давай-давай! Крой! Твоя ругань покрывает меня, как теплым одеялом. С тобой та-ак упоительно целова-аться, — протяжно пел он.

Я обессилел, впал в прострацию от ужаса и отвращения, соприкасаясь с телом мужчины. Я хотел звать на помощь. Но во мне почему-то присутствовало и другое чувство, не менее сильное, чем страх и гадливость, и это чувство обездвиживало мои голосовые связки. В глазах моего агрессора не было никакого опьянения злостью. Наоборот, в них стояло моление, и вот-вот готовы были брызнуть слезы. Его нежно-чувственный взгляд как будто растапливал ледяной нарост на моем чисто мужском существе. Неужто у меня имеется ахиллесова пята, о которой я и не подозревал?

Рот и нос его тяжелым и горячим дыханием давили и обжигали мое растерянное лицо. Я одновременно был ледяной и я горел, трепыхаясь под отчаянным телом парня моей расы. Факел Эроса, источник творения и красоты, который навеки повязал меня с женщиной, теперь высвечивал незнакомую маску мужчины, жаждущего обладания мною. Моя мужская плоть, униженная и оскорбленная, сопротивлялась изо всех сил. Но каким-то образом, каким-то способом она готова была прийти на помощь человеку, попавшему в сексуальную беду.

Из жуткой ситуации меня высвободило одно в высшей степени смешное обстоятельство. Неистовые пальцы Фаулера не могли справиться с заевшей молнией в моей ширинке. А еще штаны мои стягивал широкий ремень наподобие тех поясов, которым некогда препоясывали себя высокородные дамы и верные жены, когда их сеньоры ускакивали в отлучку.

В своем исступлении Фаулер не догадывался, что может просто расстегнуть пряжку ремня и спустить мне штаны. Внезапно он прекратил раскопки в моей ширинке и расстегнул свою.