Надин Арсени - Миленький ты мой... Страница 4

К утру она заметила слабый огонек, пробивавшийся из-за деревьев. О том, чтобы переждать в стогу или в нетопленой бане, как они это делали обычно, не могло быть и речи. Марселю было необходимо тепло, — и Таня решила рискнуть. Оставив почти бесчувственного Марселя на нижней ступеньке покосившегося крыльца, она решительно постучала в дверь ветхого деревянного домишки. Ей пришлось это сделать дважды, прежде чем она услышала старческое покашливание и шарканье обутых в валенки ног.

Загремели засовы, и в щели чуть приоткрывшейся двери показалась седая голова. Старик удивленно прищурился, разглядывая Таню сквозь очки в тонкой металлической оправе.

Она быстро заговорила, лихорадочно торопясь и проглатывая слова, лишь бы успеть убедить его в том, что их можно впустить в дом, прежде чем дверь захлопнется у нее перед носом. Опираясь на палку, хозяин вышел наружу и молча спустился с крыльца. Он помог Тане втащить Марселя в дом, раздеть и уложить его, потом отошел к печи и, достав из шкафчика пучки сушеных трав и кореньев, принялся колдовать над медным котелком. Напоив Марселя лечебным отваром, он усадил Таню на лавку и остановил ее жестом, когда она начала сбивчиво излагать давно придуманную ими легенду о том, что они ехали в отдаленную деревню к родственникам и сбились в пути. Поставив на стол перед Таней миску с горячей картошкой и стакан крепкого чая, он заговорил сам.

Теперь Таня стыдилась своей наивной попытки обмануть этого, прожившего долгую и нелегкую жизнь, человека. Бывший профессор истории Петербургского университета, он сам перебрался в этот медвежий угол в 1918-ом, не дожидаясь, пока его судьбой распорядятся помимо его воли. Он прекрасно знал этот лагерный край, и его было нелегко обмануть. Тогда Таня откровенно рассказала ему все.

Старый профессор терпеливо объяснил ей все изъяны их замысла, делавшие его совершенно невыполнимым. Мурманский порт охранялся столь тщательно, что незамеченными попасть на иностранное судно было абсолютно невозможно. К тому же ночные переходы в весеннюю распутицу им просто не под силу, особенно это касалось Марселя. Старик предложил Тане хотя бы пару недель переждать в его затерянной в лесу избушке, а потом изменить направление и продвигаться к северо-западу, к той части побережья, которая была ближе к границе с Норвегией; там, в уединенной бухточке, жил его младший брат, занимавшийся рыболовецким промыслом. В тех местах береговая охрана была не столь многочисленна, пограничных постов тоже не было; это был их единственный шанс — выйти в лодке в открытое море в надежде, что их подберет норвежский сейнер.

Северная природа оживала, вместе с нею оживали Таня и Марсель, которого удалось довольно быстро поставить на ноги благодаря заботам и опыту старика. Скоро он начал выходить из избы и подолгу сидел на крыльце, глядя в яркое весеннее небо, издали наблюдая за Таней, помогавшей их хозяину колоть дрова, таскать воду от колодца с черным от времени, просевшим срубом.

Дни шли за днями, постепенно и Марсель включился в работу, вошел в неторопливый ритм простой и уединенной жизни, которую, незаметно для самого себя, уже начинал любить. Эта, казалось бы совершенно чуждая французскому аристократу жизнь, привлекала его своей естественностью, целесообразностью каждого действия, соединенностью с суровой и прекрасной природой.

Еще засветло старик уходил на охоту, на целый день оставляя их вдвоем. Его долгие отлучки были вызваны не только житейской необходимостью, но и деликатным вниманием старого человека к чужой молодости, неукротимо предъявлявшей свои права.

Для Марселя и Тани это был… медовый месяц, неожиданный подарок судьбы. Ничего не загадывая на будущее, они наслаждались жизнью. Марсель казался Тане полубогом, и дело было не только в том, что он был первым мужчиной в ее жизни: она не могла, да и не пыталась оценить его привычными человеческими мерками. Раннее сиротство приучило ее к мысли о том, что все окружающие представляют собой потенциальную угрозу; и она жила, замкнувшись в собственной скорлупе, и при случае прекрасно умела постоять за себя, — ведь ей не на кого больше было надеяться.

При этом Таня никогда не пыталась подчинить кого бы то ни было своей воле, хотя ей и открылась для этого прекрасная возможность во время работы в лагере. Окружавшая ее с самых ранних лет грубость, прямолинейность женщин и мужчин, видевших в ней только объект для удовлетворения своих самых простых, а порой и просто скотских устремлений, лишила ее возможности почувствовать себя женщиной. Это впервые произошло с нею после знакомства с Марселем.

Теперь, немного придя в себя после долгого бегства по заснеженным лесным тропам, оправившись от страха, Марсель постепенно становился самим собой. Мельчайшие детали его поведения, усвоенные с раннего детства и совершенно естественные для цивилизованного человека, приводили Таню в трепет. Ей не верилось, что именно перед нею предупредительно распахивается дверь, отодвигается стул, чтобы она могла присесть. Все это было непривычно, но сообщало ей сознание собственной значимости и женственной слабости. Она начала понимать, что слабость отнюдь не всегда и не для всех является недостатком. Оставаясь в доме одна, она подолгу просиживала перед мутным старинным зеркалом в потемневшей резной деревянной раме. Она видела привычное отражение чужими глазами — глазами Марселя — и испуганно искала в нем те черты, которые могли его привлекать. Прекрасно понимая, что счастье ее не может продлиться долго, она в конце концов решила не думать об этом и приняла свою новую жизнь, как принимают царский или божий подарок заранее смирясь с тем, что на самом деле он дан ей взаймы и в любой момент может исчезнуть, раствориться, подобно прекрасному миражу. Таня размышляла и о том, что за все в жизни приходится платить; в данном же случае расплатой вполне могла оказаться ее жизнь, в самом реальном смысле этого понятия. Мысли об этом не тяготили ее, прежняя жизнь теперь не казалась Тане хотя бы какой-нибудь ценностью, она все равно уже не смогла бы вернуться к этому примитивному, никому не нужному существованию, и была готова заплатить за свое, заведомо короткое, счастье самой полной мерой.

Расставшись с извечным последним человеческим страхом — страхом конца, она обрела взамен полную духовную свободу. Это приближало ее к Марселю, делало ее равной ему по самому большому счету. Несмотря на пять лет, проведенных внешне в состоянии полного угнетения воли и подавления чувства человеческого достоинства, он не потерял себя, сохранил унаследованную им от предков и развитую воспитанием независимость духа. Вечерами, когда синий сумрак окутывал лес, старик возвращался домой и растапливал печь. Они сидели втроем у огня; Марсель и хозяин неспешно беседовали, — у них нашлось множество общих тем. Оба были людьми одной профессии и готовы были бесконечно спорить, ища связь между историческим прошлым и настоящим, столь трагичным для той страны, где они сейчас находились. Разумеется, Таня не могла принять участия в их разговорах, не успев получить хоть сколько-нибудь приличного образования. Она молча сидела в уголке, чиня белье старика, и не пропускала ни единого из произносившихся слов, пытаясь понять, о чем идет речь, и запомнить то, что удалось услышать.