Леди Аделина из Лесной Долины (СИ) - Надежда Игоревна Соколова

Надежда Соколова

Леди Аделина из Лесной Долины

Глава 1

Воздух в саду моей матери в тот день был густым и сладким, как прокисший мед, и таким тяжелым, что его казалось можно было резать ножом. Каждый вдох был насыщенным, почти осязаемым. Я медленно шла по гравийной тропинке, утопая в шепоте опавших листьев. Они лежали ровным, шуршащим ковром, сотканным из багрянца, старого золота и выцветшей меди. Под ногами они хрустели с сухим, стеклянным позвякиванием, словно крошечные амулеты, рассыпанные чьей-то невидимой рукой.

Сад был её гордостью, её вторым отражением — столь же продуманным, безошибочным, будто ряд идеально отполированных зеркал. Ни один лепесток, ни одна травинка не смели нарушить заведенный порядок. Розы, подстриженные в идеальные сферы, даже увядая, осыпали лепестки аккуратными кругами. Строгие линии самшитовых изгородей обрамляли клумбы, где поздноцветущие астры и хризантемы выстраивались в безупречные цветовые переходы — от сиреневого к лиловому, от бледно-розового к густо-карминному. В каждом стебле, в каждом изгибе ветви чувствовалась её магия — упорядоченная, безупречная и бездушная. Тут не было места случайности или хаосу — всё, даже запахи, смешанные в точных пропорциях, были частью её тщательного плана.

Я сделала глубокий вдох, вбирая сложный букет: сладковатую пудровость умирающих роз, пряную горечь полыни в прикорневых посадках, запах влажной земли после утреннего полива, грибной, сырой дух гниющих пней у старой каменной стены и пронзительную, холодную свежесть увядания. Этот воздух был честным. Он не лгал о конце циклов и тлении плоти, в отличие от нарядных гобеленов в нашей усадьбе, застывших в вечной весне, и будуарных, отрепетированных улыбок моей матери.

Завтра должен был приехать Витор горт Адарский. Мой жених. Чужой человек с холодными, как озерная гладь в ноябре, глазами и безупречной, выверенной до десятого колена родословной, которого мне выбрали родители для «укрепления союза домов».

Мои руки, тяжелые и чужие, безвольно повисли вдоль тела, когда я подошла к Зеркальному клену — тому самому, что мать когда-то посадила в честь моего рождения. Его листва пламенела в низком осеннем солнце, словно расплавленная медь и кованая бронза, и источала тонкий, согревающий аромат корицы, гвоздики и слегка подгорелого сахара. Солнечный свет, пробиваясь сквозь кружево листьев, отбрасывал на землю дрожащие блики, похожие на рассыпанные монеты. Я прикоснулась ладонью к шершавой, покрытой глубокими трещинами коре, надеясь уловить в его древней силе хоть крупицу утешения, хоть искру живого тепла. Но под пальцами лишь чувствовалась твердая, неподвижная поверхность, а внутри я услышала только спокойную, сонную вибрацию его магии — ровный, монотонный гул, что будто застыл и не менялся веками, как прописная истина в учебнике. Этот сад, при всей своей видимой естественности, был частью системы. Его красота и порядок — результат ежедневной, тщательной работы, навязанной моей матерью, как привычный, неоспоримый ритуал. Даже в своём кажущемся буйстве красок и ароматов он оставался частью строгого плана — точным зеркалом моего привычного, распланированного по минутам мира.

Как и я.

Я закрыла глаза, отгораживаясь от этого совершенства, пытаясь представить не Витора, а кого-то другого. Чье-то теплое, живое прикосновение, неотрепетированный, искренний смех, который рождается не в горле, а где-то в глубине живота. Но воображение, закованное в прочную броню приличий и долга, отказывалось рисовать четкие картины, скользя по знакомым, безопасным шаблонам. Передо мной лишь возникал, словно из тумана, образ завтрашнего дня: я в платье из тяжелого лунного шелка, отливающего синевой, с жемчужными нитями, вплетенными в сложную прическу, и с застывшей, вежливой улыбкой на губах, которую я тренировала перед зеркалом.

Ветер, резкий и пахнущий прелой соломой и дымом с далеких полей, донесся до сада, сорвав с клена целую горсть алых и огненных листьев. Они закружились в медленном, печальном вальсе, с тихим шелестом касаясь земли. Один из них, яркий, как капля крови, маленький и идеально вырезанный, упал мне на открытую ладонь. Я сжала его в кулаке, ощущая, как хрупкая прожилковая пластинка крошится, оставляя на коже легкий, терпкий запах и красноватую пыль. Так же хрупка и невесома была и моя надежда на иную, не прописанную в договорах судьбу. Я была птицей в золоченой клетке, чье пение, чьи привычки и чье будущее потомство давно были расписаны по толстым родословным книгам. Распахнуть крылья? Их бережно, но настойчиво подрезали еще в детстве, привив мне одну-единственную, незыблемую истину: долг превыше всего. Я разжала пальцы, и порыв ветра тут же подхватил и унес прочь алую пыль, не оставив и следа.

Сделав последний, осознанный глоток горьковатого, честного осеннего воздуха, я повернулась и пошла обратно по безупречной тропинке к усадьбе. К матери. К завтрашнему дню, который наступит независимо от моих желаний.

Мои шаги были ровными и размеренными, спина — прямой, плечи — расправленными. Снаружи — целостный, законченный образ послушной дочери знатного дома. Внутри — лишь тихая, беззвездная ночь, ровная и глубокая, как черная вода в колодце, и пахнущая влажной землей и тихим, неизбежным тлением.

Я распахнула глаза — и в тот же миг упругая мягкость перины сменилась прохладной гладью привычного сатина. Не парча с вышитыми обережными узорами, а простой синий пододеяльник из ближайшего супермаркета, купленный на распродаже. Не шепот душистых кленов за окном, а назойливый, монотонный гул раннего трафика, доносящийся с Садового кольца. За окном серый рассвет размывал очертания панельных домов, а на тумбочке мигал заряжающийся телефон, показывая шесть часов семнадцать минут утра.

Я лежала в своей квартире, в своей спальне, на своей постели, пытаясь поймать привычные очертания комнаты: шкаф-купе, торшер с надвинутым на него абажуром, стопка деловых журналов на полу. Сердце колотилось где-то в горле, выбивая ритм, незнакомый моему телу, но до боли знакомый ей — Аделине, чью кожу, чью усталость и чью покорность я только что ощущала. Сон. Это был снова этот чертов сон. Та покорная тихая девушка стала моим ночным кошмаром… или навязчивым, бесконечно детализированным сериалом, который мой мозг включал без моего спроса.

Я видела отрывки ее жизни, начиная с того дня, когда ей исполнилось восемнадцать, и на роскошном приеме в их усадьбе «Белый Феникс» под восхищенный шепот гостей, на нее надели тяжелое, холодное колье с адрахилом — магическим камнем, пульсировавшим ледяным огнем. Фамильную реликвию дома Адарских.

Знак собственности.

Жених, Витор горт Адарский, смотрел на это действо с тем же отстраненным, оценивающим выражением, с каким смотрят на приобретение новой породистой лошади.

Сейчас