Хамелеонша (СИ) - Медная Варя Страница 27

Я сделала вид, что не заметила прозвища Тесия, и рассказала про аптекарские травы и то, что удалось выведать про его обязанности.

— Я спросил «полезное»!

— Информация — это полезно, — огрызнулась я.

— Ты только зря тратишь на него время.

— Ничего не зря! У него есть доступ практически всюду, поэтому завтра я собираюсь попросить его об одной услуге.

— Какой?

Когда я вкратце изложила мысль, Людо покривился:

— Слишком долго. Или мы ждем, пока Скальгерды перемрут от старости?

— Если знаешь быстрый путь, просвети.

Быстрого он не знал. Сегодня Годфрик не явился на учебный бой, чему я втайне порадовалась.

— А Тесий ещё пригодится. Уверена, если действовать не спеша, я вытяну из него массу полезного. Прощаясь, он сказал, что приятно провел время.

— Осторожнее! — раздраженно вскричал Людо, отдергивая кисть. Я не ожидала и не успела отпустить пальцы. На бинтах проступили пятна.

— Я старалась осторожно!

— Плохо старалась, — заявил он, пытаясь содрать повязку.

Я перехватила руку, размотала и отбросила лоскут.

— Ты можешь сидеть спокойно? Теперь надо начинать заново!

— А ты можешь помнить, что не дрова колешь?

От ответной волны раздражения я зло со всей силы стиснула его кисть, пока из открывшихся ранок вновь не засочилась кровь. Людо не шелохнулся и не отнял руки, молча глядя на меня. Злость испарилась так же внезапно, как нахлынула.

— Больно? — тихо спросила я, подбирая мизинцем липкую дорожку, протянувшуюся у него между средним и указательным пальцами.

— Больно.

— Подуть?

— Подуй.

Пришлось опять промывать и перебинтовывать руку. Когда закончила, глаза слипались от усталости, но я изо всех сил противилась дрёме и держала их широко открытыми. Сны давно не приносили отдохновения, скорее ещё больше выматывали и опустошали. А вдруг вернусь в недавний кошмар?.. Или того хуже, снова буду смотреть в замерзшие серые озера и слушать отравленные сладким ядом речи, чтобы поутру вспомнить, что Гостя не существует. Есть только Бодуэн. И выворачивающая наизнанку ненависть, мешающая спокойно жить.

Решив потянуть время, я пересказала Людо свой горячечный бред, все, вплоть до запаха горелой плоти. Он слушал, глядя перед собой. Когда я дошла до места, где вижу себя плывущей по озеру мертвецов, жестом остановил.

— Это из-за той дури, что она тебе дала.

— Знаю.

Брат надолго замолчал.

— Час в день.

— Что час в день?

— Можешь видеться со слюнтяем по часу в день, — процедил он.

Я приподнялась на локте, неверяще уставившись на него. Он разрешил видеться с Артуром? Людо по-прежнему смотрел в одну точку. Когда стало ясно, что он не собирается брать слова назад, захотелось повиснуть у него на шее, а потом вскочить и, восторженно смеясь, закружиться по комнате. Но я слишком хорошо знала брата: это бы все испортило, а то и заставило его передумать. Поэтому, придав лицу безразличное выражение, я обронила:

— Правда? Ну, хорошо.

И, перевернувшись на другой бок, зажмурилась от радости. Больше мы не произнесли ни слова, и вскоре я сдалась на милость сна, не в силах согнать с губ счастливую улыбку. Ради встреч с Артуром я бы пересмотрела и тысячу таких кошмаров!

Отголоски сонно-наркотической дряни гуляли по телу до самого утра, накатывая редкими волнами жара и заставляя прижиматься щекой к прохладной простыне. Наверное, поэтому и приснился тот далекий летний день…

Мне лет семь, а Людо, стало быть, восемь. Мы забрались по деревянной лестнице на второй этаж амбара, откуда открывается вид на двор и пастбища вдалеке. Я отбираю солому, которую собираюсь потом перепрясть в золото, как в сказке кормилицы, а Людо прячется от мэтра Фурье. Он лежит, закинув руки за голову, и лениво жует травину, пока я, напевая, сравниваю и отбраковываю трубочки, ища пожелтее. Воздух дрожит от тягучего зноя, пахнет полевыми травами, сонно жужжат мухи. Крутя очередную соломину и решая, достойна ли она стать драгоценной, я снова и снова возвращаюсь мыслями к эпизоду, приключившемуся днем.

Женщины, как обычно, сидели на своей половине, занимаясь рукоделием, и я вместе с ними. Жара подействовала размягчающе: многие сняли головные уборы, подвернули рукава и подоткнули подолы. Хольга, жена сенешаля, скрутила волосы в узел и одной рукой придерживала его на затылке, а второй обмахивала шею. Только мама, казалось, не замечала жары, сидя, как обычно, с очень прямой спиной и полностью сосредоточившись на мелькавшей в пальцах игле, хотя в глухом платье из черного бархата с серебристыми нашивками и с тщательно убранными под косынку волосами ей должно было быть жарче остальных. Я же, не выдержав, отбросила все приличия и подтянула подол почти до колен, воображая, что опускаю ступни в искрящиеся божественно прохладные воды ручья.

— Анна-Лорелея. — Холодная молния взгляда.

И я со вздохом оправляю платье.

Тут на лестнице послышались шаги, и в проеме показался отец. Он собрался войти, однако в последний момент передумал и остановился, полускрытый тенью от двери, незаметно наблюдая за матерью. Я хотела её окликнуть, сказать, что он пришел, но что-то удержало.

Отец смотрел на неё, склонившуюся над шитьем, так, словно никого больше в мире не существовало. В глубине черных глаз зажглось что-то незнакомое, а в лице застыло непонятное выражение. Я удивленно повернулась к ней, пытаясь понять, что же его так зачаровало. Все как обычно — красивое строгое лицо, скупые точно выверенные движения… а потом я будто заново её увидела: падавший из-за спины свет ещё сильнее вытягивал тонкий черный силуэт, обрамляя его золотистым ореолом и расплескиваясь солнечными островками по комнате. Белоснежная кожа даже не вспотела, ресницы отбрасывают на скулы мягкие полукружия теней, а выбившаяся из-под тугой косынки смоляная прядь волнует в десятки раз сильнее, нежели неприкрытые волосы Хольги.

Мать будто почувствовала взгляд отца, пальцы замерли, ресницы дрогнули, и она медленно подняла глаза. Я думала, она сейчас что-то сделает: отложит шитье, подойдет, спросит, что ему угодно. Но вместо этого на бледных щеках проступил румянец, а в глубине глаз вспыхнуло то же странное голодное выражение, что и у него. Я вдруг поняла со всей детской чуткостью, не могущей пока разобраться в слишком сложных взрослых мотивах, но многое подмечающей, что подсмотрела что-то очень личное, то, что детям видеть не положено. А потом одна из женщин заметила отца и громко поздоровалась, разрушив волшебство момента. Мать поспешно опустила глаза, убрала шитье и, встав, поклонилась вместе с остальными, привычно закрытая и равнодушная.

И вот теперь в амбаре я решила поделиться с Людо тем, что не давало покоя весь день.

— Знаешь, кажется, папа любит маму… а она его, — сказала я как можно небрежнее.

Брат от возмущения аж выплюнул травину и перекатился на бок. В волосах смешно топорщились соломинки.

— С ума сошла! Наш отец — настоящий мужчина. Он бы не стал отвлекаться на подобную чушь. Любить женщину — это слабость, а наш отец сильный.

— Почему это слабость? — обиделась я. — Вот ты же меня любишь!

— Конечно, люблю, — сказал Людо, перекатываясь обратно на спину. — Но ты же сестра, а не женщина.

Я подумала над его словами, сосредоточенно морщась и дергая кончик соломинки.

— А когда я стану женщиной, как мама?

Людо тоже подумал и уверенно ответил:

— Тогда тебе можно будет любить меня, а мне тебя нет, потому что когда ты станешь женщиной, я буду мужчиной.

Стало жутко обидно от такой несправедливости, но раз Людо сказал, то так оно и есть — он ведь на целый год старше, а значит неизмеримо опытнее и мудрее. Внезапно в голову пришла идея, разом решавшая все проблемы, и я повеселела: