Робин Маккинли - Солнечный свет Страница 28

Мысль вернуться в квартиру казалась заманчивой только на первый взгляд. Я хотела вернуться к своей жизни – а моя жизнь, к лучшему или нет, протекала в пекарне. А еще я хотела покончить с этой нервотрепкой, не возвращаться к ней больше, и знала, что мама еще не успокоилась. Чарли пришлось чуть ли не связывать ее, чтобы к доктору меня повез Мэл. Мама склонна принимать все слишком близко к сердцу. Но Мэл, когда впервые увидел меня, сразу как-то осунулся, глаза, казалось, запали на милю в глубину, и я вдруг поняла, что знаю, как он будет выглядеть в девяносто лет. И он не сказал ничего вообще – а это, наверное, было хуже всеобщей суеты.

Мама пыталась настаивать, чтобы я осталась дома – переехала обратно к ней, Чарли и братьям. Я сказала, что ничего такого делать не намерена. Это было моим искренним намерением, но положение осложнялось тем, что я осталась без машины. Ее так и не нашли. А мне она нравилась… В тот день, после разговоров с доктором и чуть ли не сорока семью разными копами, мы с мамой устроили продолжительное состязание по воплям, окончательно истощившее мои силы, после чего я расплакалась и заявила, что, если придется, стану ходить домой пешком. Тут мама тоже разрыдалась, и это было жутко неприятно. Здесь Чарли (он все порывался погладить меня по плечу и сразу же отдергивал руку – я честно объяснила, что на мне живого места нет) справедливо заметил, пользуясь довольно удачной подделкой спокойного голоса, что спальни для меня не найдется: свободная комната и кладовая исчезли, когда снесли все стены на первом этаже, а Кенни перебрался из детской в мою бывшую спальню наверху. От его слов мама только заплакала сильнее.

Затем Мэл, оставленный управляться с кофейней почти в одиночку, пока в кабинете разворачивалась драма, принялся гнать в шею персонал, который столпился у двери офиса, активно играя роль греческого хора, выражающего идею ужаса. Одного за другим он эскортировал их за шиворот на рабочие места, поясняя, что неплохо бы вспомнить о посетителях, пока те не вздумали прийти посмотреть, что же происходит; зная клиентов Чарли, скажу, что они вполне были на такое способны. Проложив ко мне дорогу, он вручил Чарли лопаточку, которую до сих пор держал в другой руке, как бегун эстафеты, вручающий факел в Фермопилах, и сказал: – Можешь минутку присмотреть за кухней? После чего быстро повел меня в пекарню. Мою пекарню. Мне стало лучше уже оттого, что я снова вступила в свой собственный домен, где была королевой «Булочки-с-Корицей», «Овсяного Печенья», «Апельсиново-Финикового Хлебца к Чаю», а также «Карамельного Катаклизма» и «Лавины Каменистой Дороги». Пришлось погасить спонтанный порыв надеть чистый фартук и проверить запасы муки. Здесь было слишком уж чисто для четверга…

– Никто не заходил сюда с тех пор, как ты пропала. Мы дали Паули отгул.

Паули – мой новый ученик. Я ненадолго прекратила плакать, но это известие снова наполнило мои глаза слезами.

– Ох…

– Послушай, мы не знали, что делать. Не имели ни малейшего понятия, – голос Мэла был мрачен, но деланно спокоен. Только тут до меня дошло, как на всех подействовало мое исчезновение. Я же не из тех, кто исчезает просто так. Они боялись худшего. И правильно боялись. Исходя из того, что могло произойти, я, наверное, выглядела гораздо хуже, чем чувствовала себя, потому что каждый, глядя на меня, соотносил мой вид с тем, что переполняло их сны последние два дня.

– Любимая… Я застыла.

– Эй-эй! Успокойся. Это ведь я, о'кей? Я видел, что ты не взяла у доктора адрес – адрес кого-то, с кем можно поговорить. Можешь не говорить со мной, если не хочешь. Можешь не говорить ни с кем, включая Чарли и твою маму. Но, если скажешь мне, чего хочешь, я помогу. Если позволишь.

Спасибо всем богам и ангелам за Мэла! Мне так трудно объяснять словами, что я всегда была склонна к одиночеству, избегала говорить о том, что важно для меня, что занимало мои мысли. Но для меня важно иметь возможность уйти домой, к себе домой, в свое личное пространство. Немедленно. В одиночку. Туда, где не нужно лгать.

Я не забыла все настолько, насколько притворялась. Имейте в виду: я по факту забыла многое. Посттравматический чего-то там, как сказал доктор. Копы тоже упоминали посттравматическое что-то. У копов пришлось отметиться, ведь мама и Чарли, конечно, сообщили о моей пропаже. Я сказала, что-де поздно вечером в понедельник приехала к озеру, а потом ничего не помню. Нет, не помню, где была. Нет, не помню, как пришла домой через два дня. Нет, не помню, почему так избита. Мэл поехал со мной и туда, хотя на копов у него аллергия. Чарли, пытаясь пошутить, сказал, что уже много лет столько не занимался готовкой. Может, я хочу, чтобы Мэл еще куда-то меня отвез? Во Флориду? К Кэтскиллским акведукам?

Коповский психиатр, с которым меня заставили поговорить, начал все сначала. Смысл в том, что с тобой остается столько воспоминаний, сколько ты можешь выдержать. Если повезет, когда окрепнешь, сможешь выдержать чуть больше воспоминаний, и в конце концов выздоровеешь, восстановишь всю картину, и это перестанет портить тебе жизнь. Такова теория. Много они понимают!

Я не произносила слова «вампиры», хотя уж про них точно не забыла. Скажи я, ООД не ограничились бы разговором – меня бы задержали. Люди не убегают от вампиров.

Я от вампиров все-таки убежала, но ООД об этом знать незачем, посему будем делать вид, что я и не сбегала. Посттравматический шок, блин. Казалось, травма шагала рядом, будто мы – хозяин и собака, гуляющая на поводке. Причем собака здесь – я.

С ООД пришлось поговорить, потому что в любом загадочном случае могли быть замешаны Другие, а ООД – полиция Других. Но я им тоже сказала, что ничего не помню. К моменту разговора с ООД я уже хорошо натренировалась говорить «Ничего не помню». Я могла смотреть им в глаза и говорить это, как чистую правду. Они построили разговор поумнее копов. Выспрашивали всякие мелочи, вроде того, как выглядело озеро той ночью, где именно я сидела на пороге домика. Они пытались не выманить у меня сведения, а помочь вспомнить, возможно, к нашей общей выгоде; пытались помочь мне открыть путь к воспоминаниям. Я делала вид, что путь наглухо закрыт, то бишь никакой двери нет, а если есть, то на ней шесть замков, четыре засова, железная решетка, и вообще – она заложена много лет назад.

Ссылаться на потерю памяти было проще. Так я отгородилась от всего, включая всеобщую настойчивость и доброжелательный интерес. И оказалось легко – даже слишком – заливаться слезами, если кто-то опять пытался задавать вопросы. Бывают прирожденные пьяницы, а я – прирожденная плакса.

Первые прошедшие дни постепенно превратились в первую неделю. Синяки сходили, царапины – заживали, и я уже немного меньше походила на беглеца из ада. Во второй киновечер понедельника у Сэддонов люди снова начали смотреть мне в глаза без очевидного напряжения.