Королева праха и боли - Лив Зандер Страница 31

Время остановилось.

Как же слеп я был.

– Ты тоже это чувствуешь? – Ярко-зеленые глаза Ярина уставились на меня, и когда я кивнул, он вздохнул. – Мне не удается это контролировать. Никогда не сталкивался ни с чем подобным.

– Эйлам с-сказал что-то нас-счет… – Ада готова была разрыдаться, ее кости отяжелели от боли. – Что во мне много жизни… Больше, чем в остальных.

– Значит, он тоже почуял что-то неладное. – Ярин прикусил верхнюю губу. – Ну так что, мы согласны с тем, что это, а, Енош?

– Это Элрик. – Звук этого имени на краткий миг разжег во мне искру старого гнева, превратившуюся в огонь радости, но тут же угасший, утонув в парализующей печали. – Мое божественное дитя, пойманное в ловушку, живое, но не способное расти во чреве моей мертвой…

Я поддержал пошатнувшуюся жену, притянул ее к себе, чтобы она не рухнула на землю. В ушах зазвенело от ее воя, я едва удерживал ее, трясущуюся, тяжело обмякшую на моих руках.

– Мой малы-ы-ы-ыш, – ее пронзительный крик заметался среди желтых камней и впился мне в грудь, острой иглой войдя прямо в сердце. – О мой бог… О мой бог… А-а-а-а!

На ногах она уже не держалась, как я ни старался, как ни приказывал им, поэтому я подхватил ее на руки и прижал к груди.

– Ш-ш-ш…

Ее маленькие кулачки снова забарабанили по моей груди, но быстро упали, безвольно повиснув. Лицо ее исказилось от страшной боли, она плакала, рыдала без слез, и каждый ее всхлип костяным клинком вонзался мне меж ребер.

Мой помутневший взгляд метнулся к Ярину:

– Сделай что-нибудь!

– Тшш, тшш, шшш… – Он прижал ладони к ее вискам, приблизил шепчущие губы к ее уху: – Слушай мой голос…

Слова исчезли, сменившись каким-то неразборчивым гудящим бормотанием, но я ощутил, как напряженное тело Ады расслабилось, обмякло у меня в руках. Ее невидящий взгляд блуждал по сводчатому потолку. Всего секунда – и она затихла.

Я приказал ее легким сжиматься и расширяться, сосредоточившись на этом ровном ритме, чтобы она успокаивалась, а потом позволил ее векам сомкнуться. Вместе с Ярином мы поместили тело моей жены с привязанной душой в сумеречное состояние подавленного сознания, очень напоминающее сон.

– Ее душа в такой тоске, так надрывается, что я опасаюсь за свои узы. – В глазах Ярина блеснуло что-то сильно отличающееся от его обычного веселья, да и голос утратил привычную отрешенность, превратившись в низкое рычание. – Что ты наделал?

Желудок судорожно подпрыгнул.

С чего же начать?

Я сглотнул застрявший в горле комок, запутавшись в чувствах, с которыми мне так редко доводилось сталкиваться.

– Ну, в последний раз я выкопал ей могилу, опустил ее туда и велел трупам детей закидать яму землей.

– Братец, пытаясь завоевать расположение женщины, нужно дарить ей цветы, – Ярин отвернулся с ухмылкой и шлепнулся на кушетку, мановением руки сотворив напротив другую, – а не хоронить ее под ними.

Мучительная тоска скрутила мне внутренности.

Каждый вдох обжигал легкие, опалял, поджаривал, обугливал, добираясь до самого сердца, которого, по моим утверждениям, у меня не было, – только вот сейчас оно вновь истекало кровью. И кару эту я принимал с радостью, потому что ничего иного не заслуживал.

Так я и стоял – пристыженный бог, погруженный в молчание, снедаемый чувством вины и крайним презрением к себе самому. Ох, как же я обидел свою жену. Моя маленькая не лгала. Она действительно пыталась вернуться ко мне, а я – что я наделал?..

Что?

Я оттолкнул ее. Наказал за предательство, которого она не совершала, причинил ей мучительную боль. Трижды. Трижды она теряла ребенка, которого так хотела. Первый раз – от клинка, второй – от моей слепоты, а теперь вот – от правды.

И я тоже потерял его.

Во второй раз за свое проклятое существование я потерял ребенка. Дочь Ньялы, возможно, и не была моей, но я все равно горевал по ней. Теперь я горюю снова, но моя боль никогда не сравнится с той агонией, которую Ада, должно быть, испытывала все это время.

Совсем одна.

Потому что меня рядом не было.

Я бросил ее наедине с горестями.

Вместо того чтобы победить одиночество моего существования рука об руку с Адой, я покинул ее. Как можно исправить тот вред, который причинил ей в своем ослепительном неведении?

– Умоляю, Енош, скажи, как такое возможно? – Ярин сел, щелкнул пальцами, создав позолоченный кубок, и отхлебнул из него. – Я в замешательстве. Ошеломлен, честно признаюсь. Почему мы чувствовали ребенка Ньялы, определенно смертного, а этот прячется от нас со всей божественной надменностью?

Ада, наверное, ничего не воспринимала, но я сел на кушетку рядом с ней и погладил ее ухо так, как ей всегда нравилось.

– Ньяла…

– О, кажется, я понял. – Ярин хихикнул, хотя и без своей всегдашней заносчивости. – Ай-ай-ай… Енош. А я-то думал, ты не делишься своими женщинами. Выходит, ты не такой уж ханжа.

В любой другой день я перерезал бы ему глотку, чтобы братец истек кровью на свои подушки, но сейчас я едва сумел заставить себя поднять голову.

– Орли держала ее дерзкую, безрассудную измену в тайне. Вот она, бесконечная развращенность смертных во всей красе.

Я на два столетия застрял в поддельной ловушке горя, скорбя о потере дочери, которая и вовсе не была моей. О, Орли прекрасно скрывала свое предательство. И настроила меня против жены, когда я проснулся, отравив мне разум настороженностью и подозрениями.

Я ожидал от себя бешенства, стремления вернуться на Бледный двор, чтобы вплести служанку в трон, но обнаружил в душе лишь одинокую печаль.

Апатию.

И усталость.

Два века ярости и недоверия – и что мне это дало? Мертвую жену, полную праведного гнева. Дитя, потерянное из-за моего собственного озлобления. И разбитое сердце, неистово бьющееся за них обоих.

Я люблю Аду.

Люблю ее, как никогда и никого не любил прежде, не помня о боли, которое это чувство уже причинило мне, не думая о страданиях, которые еще, несомненно, последуют. Люблю ее безумно, но это не спасло ни ее, ни меня. И не спасет этот мир.

Как же все исправить?

Я настолько полон старой ненависти и опаски, что позволил им поймать меня в западню; из-за них я причинил вред честнейшей на земле женщине. Женщине, которая хотела вернуться ко мне, которая, возможно, питала ко мне привязанность. Может, даже чуть-чуть любила?

Но это было до того как…

До того, как я позволил подлости смертных вспороть ей живот.