Карен Монинг - В оковах льда Страница 40

— Тут холоднее, чем в любом из предыдущих мест, следовательно, это случилось совсем недавно, учитывая температуру окружающей среды и прочие факторы, — говорю я, и, когда говорю, дыхание кристаллизуется маленькими облачками, которые зависают в воздухе. Меня трясет. — Блин, как холодно!

— Слишком холодно для тебя.

Я смотрю на него. У него почти получился вопросительный знак в конце фразы.

— Чувак, ты обо мне беспокоишься? Я неразрушимая. Когда ты узнал об этом месте?

— Фэйд нашел его сорок минут назад Он проходил мимо церкви на десять минут раньше, она не была замерзшей. Когда он возвращался, уже была.

— Так что это действительно самое свежее из всего, что мы до сих пор видели. — Я замечаю, что он шагает к церкви не так медленно, как шел в предыдущие места. Наверное, тут холодно даже для него.

Я вдыхаю и выдыхаю, быстро и глубоко, наполняю легкие, накачиваюсь адреналином.

— Пошли посмотрим.

Я мысленно собираюсь, жму на газ и стоп-кадрирую.

Есть холод, а есть кое-что похуже. Этот мороз ножами врезается в меня и проворачивает их, захватывая хрящи и кости. Режет мышцы и сухожилия, лезвиями проходится по нервам. Но это место действительно самое «свежее», так что, если я собираюсь найти улики, их нужно искать здесь раньше, чем температура начнет подниматься и все изменится. Если изменится. Я пока слишком мало знаю.

Я, трясясь, обхожу маленькое собрание по кругу. Меня трясло от холода и в предыдущих местах, но никогда еще во время стоп-кадров. Я считаю, что дрожать здорово, потому что это способ тела стоп-кадрировать на молекулярном уровне. Твои клетки ощущают температуру, слишком низкую для тебя, и мозг заставляет тебя вибрировать, чтобы разогреть тело. Так что я сейчас дважды стоп-кадрирую, на клеточном уровне и на ногах. Тело — чудесная штука.

Вначале я смотрю на их лица.

Они замерзли с открытыми ртами, лица искажены, они кричат — то же, что с деревенской семьей. Эти ребята поняли, что происходит. Все, кроме священника, который выглядит удивленным и смотрит на остальных, а это значит, что происшедшее началось за спиной священника и двигалось быстро, потому что он еще даже не начал поворачивать голову. Он должен был среагировать на выражение их лиц. Это появилось и заморозило их одновременно, иначе он бы начал оборачиваться.

Мне становится немного легче на душе, потому что теперь дважды подтверждено, что люди успели это заметить. Значит, у меня есть шанс убраться с его дороги, когда оно двинется на меня.

— Береги свои. Наблюдения и дыхание, — говорит Риодан мне на ухо. — Собирай. Информацию и. Уходим.

Я смотрю на него, потому что говорит он странно. И сразу же понимаю, почему он запинается и останавливается. Его лицо полностью покрыто льдом. Лед ломается, когда он добавляет:

— Быстрей. Мать. Твою.

Мое лицо не заледенело. Что с ним не так? Я тянусь к нему, не думая, словно собираюсь дотронуться или типа того, и он отбивает мою руку в сторону.

— Не. Трожь. Ни. Хрена. Даже меня.

Пока он это говорит, лед трескается несколько раз и тут же затягивается.

Я смущаюсь и отскакиваю, взнуздываю мозги и фокусируюсь на деталях. Понятия не имею, почему я чуть его не потрогала. Объяснений моему поведению нет. Наверное, это заклинание, которое он повесил на меня во время приема на работу.

Что происходит в этих замерзающих местах? Почему это происходит? К нам просачивается какая-то нечеловечески морозная часть реальности Фей? Я понимаю, почему Риодан об этом подумал. Ни с одного из мест ничего не пропало. Я не вижу общего знаменателя. Никого не съели. Никому не навредили. Так почему это произошло? Каждое из мест я считаю местом преступления. Погибли люди. Преступление требует мотива. Я проношусь туда-сюда, пытаясь заметить хоть какой-то намек на мотив, на присутствие разума за всем этим. Присматриваюсь, ищу маленькие раны, к примеру, от острых игольчатых зубов. Могли их лишить всех телесных жидкостей, которые у некоторых долбанутых Фей считаются вкусными? Мысль об этом заставляет меня вспомнить о Феях, которых я должна была прикончить. Если б я это сделала, у нас с Мак все было бы хорошо. Она бы никогда не узнала. До сих пор не понимаю, почему я этого не сделала. Я же не хотела, чтобы меня поймали.

Признаков грязной игры или какого-либо насилия я не нахожу.

А потом вижу ее, и сердце у меня резко сжимается.

— Ах ты ж черт! — говорю я.

Я не особо реагирую, когда погибают взрослые, потому что знаю — у них была жизнь. Они жили. Воспользовались своим шансом. И, надеюсь, умерли, сражаясь. Но дети… дети для меня просто смерть. Они же еще не знают, какое сумасшедшее, прекрасное, удивительное место наш мир! Они же не успевают дожить до приключений.

У этой малышки приключений не будет. Она не станет старше, не выйдет за пределы своего «и-и, я рада, что у мамы вкусное молоко».

Одна из женщин держит на руках маленькую девочку с ореолом рыжих кудряшек, совсем как у меня. Крошечным кулачком та сжимает мамин палец и смотрит на нее замерзшим взглядом, смотрит так, словно мама самый прекрасный, самый волшебный в мире ангел. И я точно так же смотрела на маму, пока все не стало таким… ну, ладно. Таким.

И со мной происходит какая-то дурь, которой я не понимаю. Я начинаю вести себя, как все люди, и виню за это свои гормоны, потому что пока у меня не начались месячные, я была образцом пофигизма.

У меня внутри все тает, как у какой-то дурочки, которая покупается на рекламу открыток, и я думаю о маме и о том, что, хоть она и делала со мной вещи, которые людям могли показаться мерзкими, я понимаю, почему она держала меня в клетке. У нее было не так уж много вариантов и мало денег, и она не всегда была со мной грубой. Она делала это ради моей безопасности. Я никогда не винила ее за то, что она держала меня в клетке и в ошейнике.

Я только мечтала, чтобы она перестала меня там забывать.

Словно она не хотела обо мне помнить.

Или вообще не хотела, чтобы я у нее рождалась.

Но у нас не всегда так было. Я помню чувство, когда меня очень любили. Я помню, как все было иначе. Я только не смогла вернуть ту любовь.

И тут вдруг словно какая-то холодная дрянь возникает в уголках моих глаз, она идет изнутри, словно я пытаюсь заплакать, что ли, но я ж ни фига не плачу, и оно замерзает, не начавшись, и у меня болит голова, и я тянусь и дотрагиваюсь до крошечного кулачка, который держится за мамин палец, и сердце у меня сжимается. А потом вдруг что-то бешено давит на уши, что-то внутри меня издает мягкий ломающийся звук, и я не могу дышать, мне так холодно, словно я голой оказалась в космосе.