Три килограмма конфет (СИ) - "Нельма" Страница 47

Не помню, как скоро после этого мне всё же удалось заснуть. Но меня мучили отрывочные, короткие и очень реалистичные сны, где неизменно фигурировал нагло ухмыляющийся Ян, пьяная Ника и окровавленный Костя, укоризненно смотрящий на мои жалкие попытки привлечь внимание показательно равнодушного ко мне Иванова, уходящего вдаль всё быстрее от моих несмелых попыток догнать его и объясниться. Где-то на заднем плане давилась желчью Марина, насмехавшаяся над моей влюблённостью, пряный одеколон Димы вызывал тошноту, а мама звонила и звонила на телефон, каждый раз требовательно задавая только один вопрос: «Что с твоим голосом, Полина?»

Я проснулась от звука вибрации на телефоне Риты, но успела лишь приоткрыть глаза и в сумраке заметить, как она подошла к шкафу, достала оттуда тот самый случайно найденный мной блистер, быстро закинула в рот вторую таблетку и вернулась обратно в кровать. Спустя минут пятнадцать я осмелилась пошевелиться и взглянуть на экран своего телефона. Шесть часов утра.

Анохина спала, а я так и не смогла больше сомкнуть глаз, думая о том, как это могло произойти с нами? Почему всё, чем мы жили, рухнуло за один лишь день?

========== Глава 17. Про замок из песка. ==========

Впервые мне хотелось как можно скорее покинуть настолько любимую и уютную до теплоты в груди маленькую комнатку Марго и оказаться у себя дома, как можно дальше от любых воспоминаний о прошлом дне, а заодно и дальше от собственной подруги, как бы ужасно это ни звучало. Я боялась любым неосторожным вопросом, случайно обронённой фразой или слишком острой реакцией выдать перед Анохиной свои чувства к Максиму, хотя, судя по её подавленности и непривычной молчаливости, она могла бы не обратить внимание, даже признайся я открыто в любви к нему.

Да и была ли любовь? Может быть, я просто накрутила себя, получая с его стороны слишком много внимания, шуток, казавшихся двусмысленными, или какой-то изощрённой, ненормальной заботы, которой не получалось подобрать нормальное объяснение.

Мы с Ритой отправили сообщения Наташе с просьбой написать или перезвонить, поинтересовались, всё ли с ней в порядке, и уточнили, что сильно волнуемся за неё. Удивительно, но её телефон не был выключен, и сообщения были сразу же доставлены, а спустя час уже значились как прочитанные, но ответа ни одной из нас не пришло.

На улице шёл такой же несмелый, куцый хлопьевидный снежок, как и вчера вечером. Порывы ледяного ветра подхватывали его, закручивали в воздухе и яростно швыряли мне прямо в лицо, словно природа тоже пыталась высказать своё презрение, безжалостно напоминая обо всём, что произошло исключительно по моей вине. Сквозь завесу белого конфетти мне то и дело мерещился высокий тёмный силуэт человека, чьё молчание уже стало худшим из всех возможных наказаний, но я всё равно прибавляла шаг и несколько раз пыталась догнать случайных прохожих, одержимая идеей ещё одной внезапной встречи с Ивановым.

Мне нужно было увидеть его и поговорить, пусть даже это будет последний раз. Но что-то подсказывало мне, что мы больше никогда не столкнёмся случайно не только где-нибудь на улице, но и в стенах родной гимназии.

Не хватило бы всех существующих в русском языке слов, чтобы рассказать, как сильно я ненавидела и презирала себя. Не хватило бы ни одного эпитета, чтобы описать, насколько я сожалела обо всех своих поступках.

Дома я первым делом заперлась в душе, неохотно выйдя только после третьего стука в дверь и настойчивого вопроса мамы, точно ли со мной всё в порядке. Не имело смысла отвечать: все испытываемые сейчас эмоции и так отлично читались на лице, поэтому выглядела я просто до безобразия паршиво, будто осунувшись и похудев за одну лишь беспокойную ночь. Вряд ли это походило на переживания из-за какой-то контрольной, но родители, к моему огромному удивлению, не спешили с расспросами.

Зато они с завидным рвением пытались уговорить меня поесть, а потом — составить им компанию в поездке по магазинам, до последнего не желая принимать решительный отказ, но вынуждены были сдаться и всё же оставить меня наедине со своей совестью, уже подготовившей орудия для будущих извращённых пыток.

Какое-то время я просто лежала, раскинувшись на кровати с наушниками в ушах, и думала. Мысли сменяли друг друга, проносились в голове со скоростью бушующего потока вышедшей из берегов реки, стремящейся нещадно подмять под себя всё вокруг, и я позволяла себе тонуть в этом водовороте, погружаться всё ниже ко дну и захлёбываться собственными мучительными воспоминаниями.

Когда Костя лежал в больнице после аварии, я продолжала тешить себя идеями, что достаточно просто перетерпеть этот период кошмара и всё может стать как прежде. Изо дня в день, слыша полные отчаяния разговоры родителей, я отказывалась признавать случившееся, цепляясь за свои несбыточные мечты, по-наивному, совсем по-детски веря в чудо. Это оказалось самым болезненным: просто взять и отказаться от надежды. Перечеркнуть придуманное светлое будущее, а потом попытаться выжить в реальности, мало чем отличающейся от ада.

Именно поэтому сейчас мне не хотелось даже думать о том, что всё ещё образуется. Намного проще сразу смириться со всем, что оказалось безвозвратно утеряно мной по собственной глупости.

Но, вопреки этой разумной, безопасной для собственных нервов позиции, я поднялась и села к ноутбуку, сходу напечатав в поисковой графе браузера «фотограф Артём Иванов».

Найти о нём информацию не составило особенного труда: за последние пять лет он действительно постоянно становился призёром каких-то бесчисленных конкурсов и обладателем грантов в области фотоискусства и почти везде был самым юным из числа как участников, так и победителей конкурсов. Его работы печатали многие известные журналы, включая даже National Geographic, а прошедшим летом часть сделанных им на Ближнем Востоке фотографий участвовала в нашумевшей на территории Европы выставке, представленной в музеях современного искусства Барселоны, Мюнхена, Праги и Осло.

Я не считала себя достаточно компетентной в области искусства, но его фотографии и правда необъяснимо цепляли взгляд. После рассказов Риты мне представлялся ветреный парень, фотографирующий красивых девушек с томно приоткрытыми пухлыми губами или призывно торчащей грудью, прикрытой лишь прозрачной вуалью. Но героями его работ были обычные люди: устало привалившиеся к стене полуразрушенного здания военные, перепачканные в саже и чужой крови, спящие вповалку маленькие дети, лежащие прямо на расстеленном на земле грязном тряпье, сидящие на руинах своих домов старики. Сломленные, искалеченные, потерянные души.

Увиденное подействовало на меня крайне отрезвляюще, став своеобразной шоковой терапией, оказавшейся столь необходимой именно сейчас, в период не имеющей границ и пределов разумного жалости к самой себе.

— Мам, а где у нас конфеты? — смущённо спросила я, замерев в дверном проёме гостиной, где родители смотрели телевизор и очень увлечённо спорили о каком-то новом законопроекте. Они оба с таким изумлением посмотрели на меня, словно вообще забыли, что я нахожусь в одной с ними квартире.

Хотя, вспоминая и анализируя своё поведение в последние пару лет, я понимала, что они просто не ожидали увидеть меня всего через пару часов. Обычно, впадая в апатию, я просиживала в комнате по два-три дня кряду.

— Какие конфеты? — опомнившись и тряхнув головой, утончила мама.

— Шоколадные, конечно же. Где они лежат? — Меня так и тянуло сказать: «Те самые конфеты, которые ты мне подбрасываешь, думая, что я не догадаюсь», но вместо этого я просто нетерпеливо переминалась с ноги на ногу и хмурилась, ожидая окончания спектакля.

— Мы с августа шоколад домой не покупаем. Ты же сама попросила, — укоризненно напомнила мама, до сих пор, кажется, не простившая мне начавшуюся летом диету. Мало того, что она лишилась надёжной компании на вечерний чай с конфеткой, так ещё и пришлось подстраиваться под меня, самой ограничиваясь в сладком.

Маме я, конечно же, не поверила, но спорить не стала. Быстро нашла на кухне остатки печенья, сделала чай и снова заперлась у себя в комнате, на этот раз специально закрывшись изнутри, чтобы не переживать из-за того, что родители могут ворваться и увидеть на экране ноутбука что-нибудь подозрительное.