Роксана Гедеон - Хозяйка розового замка Страница 7

Он заговорил снова:

— То, что я сказал, вовсе не значит, что вы не можете думать иначе. Но вы женщина, вы моя жена, и на мне, а не на вас лежит ваша защита. Вы бы первая презирали меня, если бы я мог лишь болтать. Вспомните хотя бы Людовика XVI — ну, для примера.

— Людовик XVI — мученик, святой, его будут оплакивать и через тысячу лет! А что скажут о его палачах, на стороне которых была сила?!

Наклонившись ко мне, он тихо и насмешливо спросил:

— А вы сами, Сюзанна, — неужто вы хотели бы видеть меня таким мучеником? Или, того больше, стать мученицей вместе со мной? Ну-ка, примерьте эту участь на себя, и вы поймете, что нужно уметь убивать, чтобы тебя не убили.

Я не отвечала, закусив губу. Тогда Александр, тихо смеясь, потянул меня к себе.

— Ну, перестаньте дуться. Я вовсе не такое чудовище, как вы себя уверяете. Я люблю вас, дорогая. Я люблю свою семью. Именно для вас я хочу быть сильным. Я тысячу раз предпочту сделать больно другим, чем причинить боль вам.

— Вы думаете, мне это льстит? В один прекрасный день вы измените свое мнение насчет меня…

— Насчет вас? О, нет. Ваша уникальность заранее устраняет такую возможность.

Он поцеловал меня, но я не ответила.

— Александр, обещайте мне, что такое больше не повторится.

— На ваших глазах — да. Я уже понял, как это на вас действует, и ничего подобного больше не совершу.

— Нет, я же не о том просила…

— Да бросьте вы упрямиться. Что толку говорить о пустяках? Мы и так много времени потеряли, чтобы теперь без конца разглагольствовать о том, что никакого значения не имеет.

— Да как вы…

Я возмутилась тем, что все мои возражения он считает чепухой, но ничего сказать не успела. Рывком прижав меня к себе, он так сжал меня в объятиях, словно хотел задушить.

— Целая ночь без вас — вы думаете, это ничего не значит для новобрачного, а, любовь моя?

Он спрашивал насмешливо, но его губы вполне серьезно, страстно, жадно припали к моему рту, и этот полунасильственный поцелуй показался мне почти жестоким. Он действовал так поспешно, порывисто, неумолимо — я впервые видела его таким.

— Стой спокойно! — приказал он хрипло и почти гневно. — Я не собираюсь тебя убивать.

Я хотела сказать, что знаю об этом, но, сильно сжав руками мою талию, он вдруг повернул меня, прижал лицом к стене и в тот же миг рванул вверх мою юбку. Задохнувшись от возмущения, я громко запротестовала, ибо вообще терпеть не могла эту позу как слишком унизительную, но он не слушал меня; крепко сжимая меня в объятиях и не давая мне опомниться, он коленом шире раздвинул мне ноги и, прежде чем я успела ахнуть, одним мощным ударом уже погрузился в меня — так сильно и неистово, что я закричала от боли, возмущения и неожиданности.

На миг он замер у меня за спиной, остановился, и я, уже подчинившаяся ему, могла почувствовать, какой он невыносимо твердый внутри; потом, мягко обхватив руками мои бедра, он начал двигаться, погружаться и уходить — сначала медленно и осторожно, потом все сильнее и сильнее. «Он же просто насилует меня», — мелькнула у меня мысль, и именно эта мысль — унижение, гнев, возмущение — вдруг горячей возбуждающей волной прокатилась по моему телу, затуманила сознание, и через миг я уже ни о чем не могла думать, я ощущала только то, что происходило внутри меня, а он проникал в меня так глубоко, сильно и умело, что моего терпения не надолго хватило. Я закричала, испытав наслаждение, сладкая судорога свела мне бедра, но до его наслаждения было еще далеко, и он продолжал пронзать меня, как чудесно огромный поршень, и я поразилась, когда почувствовала, что мое тело опять пробуждается и устремляется ему навстречу, и я опять начинаю испытывать это, — и я снова содрогнулась, почти сразу же, а потом это пришло и в третий раз, как только я ощутила внутри себя горячую струю его семени.

Задыхаясь, я полулежала в его объятиях, все еще чувствуя его в себе. Потом он ушел, и некоторое время прошло в молчании. Он застегнулся сам и даже мне оправил платье. В полном бессилии я повернулась к нему.

— Ну, вы же должны признать, сударь, что с вашей стороны это было гнусно.

Смеясь как победитель, ибо у него были основания так смеяться, он снова привлек меня к себе, осыпал ласковыми поцелуями мое лицо.

— Боже мой, ты такая красивая, вкусная, аппетитная… Я обожаю тебя. Обожаю твое теплое гнездышко… Знаешь, до чего приятно чувствовать, как там у тебя внутри все просыпается, как ты идешь мне навстречу, как хорошо встречаешь меня… Ты редкая женщина. Я и не думал, что ты такая. Я никому тебя не отдам.

Румянец невольно заливал мне щеки, ибо я знала, о чем он говорит, и сама замечала за собой все эти маленькие слабости. Он еще какое-то время шептал мне на ухо разные ласковые непристойности, слушать которые было необыкновенно приятно, а потом вдруг нежно спросил, заглянув в глаза:

— Тебе понравилось, правда? Я правильно почувствовал?

— Ты меня почти изнасиловал! — сказала я грозно, делая вид, что я крайне разгневана.

Он рассмеялся.

— Ну, в некотором смысле я имею на это право.

Я приникла к нему, побежденная до конца тем чувством, которое он во мне вызвал. Я любила его… Он овладел мной сейчас, можно сказать, против моей воли, но даже это доставило мне удовольствие. Да, этот мужчина вообще всегда дарил мне наслаждение — такое наслаждение, выше и лучше которого нет ничего на свете. Нет даже слов, чтобы описать всю его глубину.

— Александр, — прошептала я, касаясь его щеки. — Мой мужчина. Мой муж…

Нежно целуя, он повел меня по берегу. Я не противилась, ибо было уже поздно. Обвив рукой мою талию, Александр говорил:

— Видишь, как все хорошо случилось… Кто бы мог ожидать?

— Ну да! Ты наверняка все заранее продумал, когда шел сюда.

— Вовсе нет. — Улыбаясь, он подхватил меня на руки. — Я ничего не планировал. Просто я почувствовал, что ты уходишь… что ты строишь между нами какую-то нелепую стену. Это же невыносимо для молодого мужа, правда? Я захотел вернуть тебя любой ценой, приблизить к себе… К тому же я так желал тебя, что меня в жар бросало.

— О, как лестно узнать, что я смогла разрушить хваленое самообладание герцога дю Шатлэ! Вы больше не контролируете себя, да, господин герцог?

— Скажем так: целых четыре месяца я только то и делал, что контролировал себя, — а теперь довольно!

Я смеялась, спрятав лицо у него на плече, щекоча волосами его шею. У меня внутри еще жили воспоминания, как только что я билась в сладких конвульсиях… Вдруг я впервые в жизни поняла: просто родить ребенка и родить ребенка от мужчины, по которому тоскует плоть, — это разные вещи. Ребенок… Мне только сейчас открылось, какое это было бы наслаждение — забеременеть, зачать ребенка от Александра в столь мучительно-сладкий момент слияния. Это значит будто оставить Александра в себе, позволить ему расти в недрах моего тела. Раньше я была полностью лишена этого ощущения… То материнство, которое я познала, — это другое материнство… А Александр? Можно только представить, какое счастье я бы ему дала!

Может, этот случай на берегу и станет началом подобного счастья? Я подняла голову и так внимательно взглянула на мужа, что он остановился.

— Что такое, cara?

— Ничего, — пробормотала я, краснея и снова пряча лицо у него на груди. — Еще… еще слишком рано говорить об этом.

7

«Мария Каролина» — корабль, носящий имя ныне правящей королевы Неаполя и обеих Сицилий, — медленно входил в бухту Сан-Джованни-а-Тедуччо, и целое море огней разливалось перед нами. Мы только что обошли остров Ла Гайола и мыс Позиллино, и теперь перед нами вздымал мощные белые башни средневековый замок Кастельнуово, хорошо различимый даже в темноте. Силуэта Везувия не было видно, но я знала, что он там, на востоке, лишь на ночь скрытый мраком. Оттуда завтра придет солнце. Придет и позолотит эту голубую лагуну, над которой полумесяцем раскинулся город.

Перед нами был ночной Неаполь.

Несмотря на ночь, уже слышалось в воздухе canzone napoletana какого-то портового музыканта, а я, стоя на корме, вспоминала тот жаркий августовский день, когда именно из Неаполя отец увозил меня во Францию. С тех пор прошло почти шестнадцать лет. Где мы жили тогда здесь? Я не помнила названия гостиницы, но знала, что она находилась совсем недалеко от порта, на набережной Ривьера Кьяйя, — выглядывая из окна, можно было видеть паруса и мачты кораблей.

Была ночь с 16-го на 17 марта 1796 года, и в Неаполе, похоже, уже давно вступила в права весна; я бы не удивилась, если бы заметила цветущие деревья. Александр оставался на «Марии Каролине», чтобы уладить кое-какие вопросы об оплате, а я тем временем села в первую подошедшую к борту судна барку. Люк и Гариб были со мной, Эжени несла мой несессер — мы направлялись в гостиницу. Я намеревалась разыскать ее, ту самую, где мы жили много лет назад. Александр должен был найти меня чуть позже.