Враг мой - дневной свет (СИ) - Лисина Страница 14

— Ты — такая чистая, такая красивая, как ты можешь получать от его действий хоть какое-то удовольствие?!

— Этого тебе не понять! — она вскочила, но под его взглядом снова села.

— Почему? — вот вопрос, который мучительно вертелся в мозгу наяву, и в сон этот вопрос просочился сквозь грань времени. И во сне стал издеваться, коверкать его мысли и чувства. — Почему?! О чем таком он не догадывается, чего не сумел разглядеть, о чем не прочитал?! Почему он другой?!

И тут она захохотала. Смех, визгливый, пронзительный, оглушил его, и несчастный юноша протянул к ней руки, чтобы задушить дьявольский хохот, заставив его вернуться обратно в глотку.

— Заткнись! — его руки, удлиняющиеся по велению мысли, уже коснулись белой тонкой шеи, и несказанное облегчение уже охватило все его существо, как она вновь дернулась и завизжала.

— Недоумок! Идиот! Даже из дома выйти боишься, и туда же, девушек любить! Да где тебе!

И сон вдруг оборвался. Дмитрий сел на постели, недоуменно уставившись на валяющуюся под кроватью подушку.

— Ускользнула сука, — произнес он, еще не вполне придя в себя.

Внизу играла музыка. Оказывается, наступило утро, и мать заканчивала собираться на работу. Илига выла, хвала Господу, негромко, но Дмитрий почувствовал, как в нем зреет знакомая ярость. Если б он мог выходить на улицу — это было бы апогеем счастья, но ему вполне хватило бы и одного похода в гостиную, где мать хранила большинство дисков. Что бы он сделал с ними? О, это так скоро не решишь. Надо как следует помечтать, придумать место и время, чтобы задушить писк Илиги, навсегда загнав его в ее луженое горло!

От ненависти у него пересохло во рту. Это было ново, хотя нечто похожее он вроде бы уже испытал однажды, когда на пороге их с мамой дома возник заросший и вонючий торгаш. После изгнания чужака хотелось пить, и нестерпимо зудели руки. Пусть он был тогда маленьким, но воспоминания о жажде и зуде в ладонях так и волочились за ним из года в год.

Он сел на постели, скрестив ноги, и потер ладони одна о другую. Зуд не уменьшался. Что же делать? С чувством подступающей паники он огляделся. Четыре стены, окно, плотно-плотно занавешенное, дверь, запертая на ключ, кресло, слава Богу, пустое; вряд ли его ночная посетительница согласилась бы сесть в него сейчас, догадавшись, какие мысли он вынашивает по отношению ко всему человечеству.

Музыка, наконец, стихла. Щелкнул выключатель, хлопнула дверь, повернулся ключ в замке — мама ушла на работу. Снова один. Снова нет возможности выйти и наказать обнаглевших людишек, разбить магнитофон, сжечь диски…

Взгляд его упал на ключ, торчащий из скважины. Чей-то голос, возможно, его собственный, с удивлением произнес: «А ведь дверь-то заперта с твоей стороны; открой ее, и нет больше тюрьмы, открой и иди!»

— Че-е-го?! — он вытащил из-под себя одну ногу; по ней тут же забегали мурашки. — Чего?! — он же не выходит. Он девять лет сидит здесь и боится допустить до себя хотя бы солнечный лучик. «А никто и не зовет тебя на солнце!» — сказал голос. — «Ночь — твое время, вот и иди ночью!»

— Идиотизм! — он встал и начал заправлять постель. Подержав в руках подушку, вспомнил свой сон и метнулся к окну, чуть не открыв его настежь. Впервые за девять лет он забыл, пусть и всего на миг, что свет смертелен, опасен, как самый злейший враг, готовый нанести удар в любой момент.

Этот день показался ему странным. Каждое крохотное событие, любая мелочь выглядела сегодня, как знак — элемент перехода на новый уровень его сознания. Ничего об уровнях сознания, чакрах, душе и прочей мистической ерунде, Дмитрий, понятно, не знал, но ощущения были сильны и пугающи своей новизной. Неужели это случилось с ним всего лишь из-за пошлой картинки, навязчиво являвшейся ему теперь во сне? Что, до этого дня он не видел людей? Не знал, чем они занимаются в своих уютных и не очень домиках, укрывшись от посторонних глаз? Знал. Но лучше увидеть один раз, чем знать всю жизнь. Его потрясла красота женского тела, оглушила, почти так же, как оттолкнула откровенная звериная похоть мужчины. Прежде он представлял, как ему жить дальше, теперь — полностью запутался. Знания вдруг стали казаться ничтожными, и от них хотелось избавиться, потому что они вызывали в нем беспощадный стыд за собственное невежество.

За девять лет его впервые посетила мысль, революционная по своей сути, покинуть пределы комнаты с зелеными обоями и толстыми портьерами на окне и шагнуть в пустоту окружающего мира. Пусть это произошло бы ночью, когда от низких облаков небо кажется сизо-розовым, а свет фонарей плавает над столбами густым туманным мороком. Пусть сжались бы легкие, страшась впустить воздух свободы — сырой, пахнущий землей, цветами и листвой! Пусть он тут же, на пороге дома, потерял бы сознание, но…пусть бы это случилось!

Он подошел к двери, коснулся пальцами брелка на ключе, выполненного в виде рыбки, закованной в кольцо, звенящей при каждом движении. Тихий звон вернул его в реальность. Лоб покрыла испарина, и он прижался им к холодной поверхности двери. Простояв так, пока рыбка на ключе перестанет качаться и стихнет даже еле уловимый звоночек, Дмитрий задышал ровнее, осознавая, что безумие прошло совсем рядом, чуть не задев его своим смрадным дыханием. И как же ему хотелось пить…

Мама вернулась вовремя. Принесла ужин и, поставив его на стол, удалилась, ограничившись только одним дежурным вопросом:

— Нормально?

— Угу, — ответил он, боясь взглянуть на нее, чтобы проницательная, вечно волнующаяся за него женщина, не угадала его удивительных мыслей. Опасения его не подтвердились. Галина, к счастью сын не мог этого знать, думала сейчас только об Анатолии, и ничего не замечала вокруг. Можно было сказать, что им обоим повезло, если бы не последующие события, грозные признаки которых появились на горизонте жизни маленького семейства за целый месяц до возникших в их судьбах перемен.

Как только сумерки окутали комнату, Дмитрий, проторчавший на кровати, не меняя позы, весь вечер, вскочил и целенаправленно подался к окну. Перед ним стояла непростая задача: определить самый короткий путь к дому соседей, и еще он хотел убедиться, что Юлия — женщина недостойная, дурная, чтобы избавить себя от возможных впоследствии мук совести.