Татьяна Купер - РУССКАЯ ЖЕНА Страница 15

Как и большую часть своей жизни, я не чувствовала ничего – ни тяжелой потери, ни жалости или сожаления, ни даже благодарности за то, что эта женщина меня родила. Мне даже не хотелось плакать. Все родственники и мамины друзья попеременно подходили ко мне, обнимали и выражали сочувствие и соболезнование. А меня не покидало ощущение, что они обращаются ко мне по ошибке, поэтому мне всё время хотелось спросить: «Соболезнование в чём? Я не понимаю, о чём вы говорите!»

После поминок тётя Лена не захотела заниматься разборкой маминых вещей и оставила эту работу мне. Мамина однокомнатная квартира должна была вернуться государству, и у меня не было никакой необходимости освобождать её от вещей. Но я всё равно решила это сделать. Квартира была на другом конце города, и я туда ездила по выходным. Там не оказалось ничего ценного – большей частью это была старая одежда, огромное количество журналов, фотографий и слайдов, которые я раздала маминым друзьям по интересам. У меня создалось впечатление, что она никогда ничего не выбрасывала, и все полки и шкафы были забиты нескончаемым количеством вещей, которые я просто спустила в мусоропровод.

Но я всё же усиленно что-то искала – я искала ответы на мучившие меня вопросы. Я стояла посередине комнаты, оглядываясь вокруг и спрашивая себя: «Почему эта женщина всю жизнь жила только для себя? Почему она ничего не жалела для себя, но отказывалась делать подарки мне? Почему она отправила меня в Москву после рождения? Почему она отдала меня на воспитание бабушке и папе? Почему она всю жизнь утверждала, что они забрали у нее ребенка, и что она ни в чем не виновата?» Я хотела найти хоть какое-нибудь доказательство или опровержение этих утверждений.

Ответ нашёлся очень быстро, когда я наткнулась на мамины письма, написанные моему отцу около тридцати лет назад – она зачем-то бережно их хранила, хотя они её и компрометировали. Эти письма всё-таки оказались полным опровержением её заявлений о невинности… Одно из писем было написано после пожара – когда она вернулась в Киев с бабушкой и со мной, а папа остался на какое-то время в Горьком. Я в изумлении прочитала: «Я вдруг неожиданно поняла, что все мои чувства прошли, и я больше тебя не люблю. Ты можешь даже забрать Таню – с условием, если ты оставишь меня в покое». Она пыталась выкупить свою свободу, и маленькая 2-летняя дочь была в её глазах не более, чем разменной монетой. Это случилось как раз после того, как миссия была выполнена, и её сестра выселилась из комнаты.

Перебирая бумаги, я наткнулась ещё на одно письмо – на этот раз оно было предназначено мне. Было очевидно, что она, хоть и отдалённо, но испытывала какие-то смутные муки совести, поэтому пятнадцать лет назад и начала писать это письмо. Она собиралась его вручить на моё 25-летие, но, к сожалению, так никогда и не закончила его писать. Сейчас мне было тридцать и эти несколько страниц родительского наследия, наконец, оказались в моих руках.

Письмо начиналось вполне многообещающе, хоть и немного театрально: «А теперь суди! Родная моя доченька! Не спеши отбросить это сочинение. Постарайся, хотя бы на время, подавить предубеждение против меня, которое прививали тебе на протяжении всей твоей жизни. Неспроста я хочу, чтобы ты прочла всё, написанное мною, именно в твой 25-летний юбилей. 25 лет – это начало духовной зрелости человека. Может быть, теперь ты поймешь меня, поймешь, в чём я была права, а в чём – виновата, и возможно простишь меня».

Затем следовала длинная история маминых родителей, а также бабушек и дедушек, которыми она очень гордилась. Они все были коммунистами, сражались против царя и Белой Армии, а затем, не жалея себя, «строили первое в мире социалистическое общество». Письмо заканчивалось её детскими воспоминаниями, одно из которых посвящалось детскому саду: «В этом детском саду я начала кружить головы «мужчинам». Однажды я с двумя мальчиками пробралась в пустую спальную комнату, мы залезли по кровать и они по очереди начали меня целовать то в одну, то в другую щечку». Ещё мама делилась своими воспоминаниями о восхитительных поездках и чудесных каникулах с семьёй, когда она была подростком – строки были пронизаны счастьем, радостью и теплом. На этом воспоминания резко обрывались. Мне так и осталось неясным, что я должна была понять, и за что должна была простить. Более того, я восприняла эти мемуары как пощёчину – оказывается, у мамы было прекрасное детство и чудесные родители, и все члены семьи неустанно заботились о маленькой Галочке.

Я положила фотографии, кое-какие бумаги и письма в небольшой пакет, заперла двери и сдала ключи в государственную контору. Это было окончательное, физически ощутимое, наследие, оставленное мне матерью – пару писем, в которых она отказывалась от меня, и ее открытое, смеющееся лицо с фотографий. Больше ничего. Духовное наследие выглядело еще более убогим…

Жизнь тем временем продолжалась. Я вернулась на работу в НИИ, продолжала учиться в институте иностранных языков и воспитывала моего маленького сына. Он начал ходить в специальный садик – до этого он переболел несколько раз воспалением легких, и у него нашли предрасположенность к туберкулезу. Мы постоянно наблюдались в тубдиспансере, и в этом садике он получал специальное лечение. Признаться, это добавляло приличное количество стресса к моему и без того истощенному организму.

Отношения с отцом не улучшались, но перешли в другую стадию – молчаливого холодного безразличия. Бабушка помогала мне, чем могла, – она любила своего правнука Витю и ухаживала за ним, когда я уходила на работу. Она сильно сдала последнее время и начала часто болеть –постоянно кашляла и задыхалась. Врачи говорили, что это астма, и прописали ей специальную микстуру, которую папа постоянно привозил ей из Москвы. Но вскоре после смерти моей мамы её состояние значительно ухудшилось – она стала терять память, и даже страдать галлюцинациями. Дело даже дошло до того, что она начала заговорщически утверждать, что за квартирой следят цыгане и хотят забрать у нее пенсию. Она всё время подбегала к двери и смотрела в глазок, а затем прятала деньги под матрас и затыкала дверь тряпками.

Я сообщила папе о болезни его матери, и предложила срочно приехать, если он хочет увидеть ее живой. Он откликнулся и приехал на пару дней, но, увидев неотвратимую реальность собственными глазами, укатил со словами: «Я не могу на это смотреть!». Он, как всегда, оставил смотреть меня – теперь бабушка была только моей ответственностью. Я ухаживала и смотрела за ней до самого конца. Бабушка уже ничего не соображала, ее состояние ухудшалось с каждым днем, и мне приходилось вызывать Скорую помощь почти каждый день. Врачи не предлагали положить её в больницу – 83-летнюю больную женщину просто оставили умирать дома, на глазах у близких.

Однажды я сильно заболела – у меня была ангина и высокая температура. Выпив лекарства и обложив себя компрессами, я с тяжелым предчувствием легла спать. В три часа ночи бабушка в панике ворвалась в нашу комнату – у нее был очередной приступ, и мне опять пришлось вызвать Скорую, которая приехала очень быстро. Санитары сделали бабушке укол, но она не хотела ложиться, потому что всё еще задыхалась. Я так и оставила её сидеть в кровати, а сама вернулась к ребенку, обессилевшая от болезни и усталости. Утром мы с Витей проснулись от какой-то странной тишины – никто не кашлял и не ходил по квартире. Мгновенно в мою душу закралось подозрение, и я настороженно вошла в её комнату. Бабушка продолжала неподвижно сидеть на кровати. Когда я дотронулась до ее руки, она была совершенно холодной… Она так и умерла сидя, сгорбившись, свесив голову вниз, так никем и не утешенная, верившая до конца своих дней, что жизнь – это каторга, а люди – сплошное зло.

Папа приехал через два дня, и мы похоронили бабушку в холодный ноябрьский день – на том же кладбище, на той же площадке под открытым небом, с тем же оркестром, играющим традиционный душераздирающий марш. Процедура повторилась – прошло всего одиннадцать месяцев с тех пор, как я простилась здесь с матерью. Теперь я провожала в последний путь женщину, которая пыталась заменить мне мать.

Передо мной в гробу лежала женщина, с которой я прожила тридцать лет своей жизни. По сути, она была моей матерью – с того самого момента, когда я назвала ее мамой в детской московской больнице. Но по какому-то трагичному стечению обстоятельств, она также стала моим прокурором и соседом по камере, и я стала заложником её ненависти. В результате этого, как бы страшно это ни прозвучало, я стала ждать её смерти, как единственного избавления от всех моих проблем. Я была уверена, что если это случится, то мне больше не придется ненавидеть, сопротивляться, кричать и возмущаться. Что с её уходом улетучится весь яд, которым она так щедро потчевала меня все эти годы. Я верила, что её смерть принесет мне полное освобождение и облегчение.