Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор Васильевич "gavura" Страница 15

Глава 6

Тесная духота кинотеатра имени Довженко.

Под громыхание жизнеутверждающей, подавляющей все живое симфонии, разматывалась черно-белая лента очередного «секретарского» фильма. Опрометчиво усевшись посреди длинного ряда, переполненного людьми зала, я и Ли стали заложниками кинопроката. Пришлось отсидеть весь фильм и хочешь, не хочешь, но смотреть очередную бурду на производственную тему.

– Полная херня! – уже через несколько минут вынесла свой вердикт Ли.

На экране с черепашьей скоростью разворачивался грандиозный конфликт между несознательным директором завода и его сознательным парторгом. Их мышиная возня на протяжении всего фильма происходит в кабинете у директора в атмосфере неустанных поисков, смелых дерзаний и биения творческой мысли. Когда их говорение само себя исчерпывало, и дальше говорить уже было не о чем, удушающе долго демонстрировались вдумчивые лица директора завода, секретаря партийной организации и представителя рабочего класса уборщицы тети Шуры, которая раз за разом выныривала вместе со своими рабочими инструментами из недр туалета.

Под патетическую музыку они, молча, упорно срывали свои глубокие мысли, гениальные идеи и страсти, бушующие в их пламенных сердцах. Обо всем этом зритель должен был догадываться сам, созерцая их плакатные физиономии. В этом нагромождении абсурда состоял гвоздевой замысел постановщиков, которые забивали в головы зрителями, что в этом есть какое-то скрытое «значение», которого не было и в помине.

– Сплошное мордопредставление! – не выдерживая, в особо затянутых местах восклицала Ли. ‒ Мертвечина.

Длинноты статических планов наводили на мысль об эксперименте над зрителями. Целью эксперимента было выяснение, какой длины кадр способен выдержать зритель, если на экране ничего не происходит? За напускной значительностью зияла пустота бездарных кинематографистов. И все это фальшивое, неестественное восхваляло борьбу хорошего с лучшим, где все правы, но есть и правее. Ничего не поделаешь, знали куда идем, но не предполагали, что нас угостят подобной бурдой. Вырвавшись наконец из этой душегубки, мы с облегчением вдохнули свежий ветер свободы, но нас быстро остудил мелкий, насквозь пробирающий дождь. Его холодные капли сегодня, как никогда остры.

– От этих контрастов в самый раз под паровоз… – тяжело вздохнула Ли. – Ну и кинуха, истинно духовная пища! А как он его в конце поучал, как надо жить и работать, прям настоящий батька и отец родной, аж плакать хочется.

– Да, но неудобно было уходить посреди сеанса, да еще со средины ряда… ‒ попытался оправдаться я.

Ведь это я пригласил ее в кино. В навязанном партией и правительством режиме единомыслия других фильмов не выпускали, разве что изредка запускали какую-нибудь кинокомедию, наподобие «Веселых ребят», «Трактористов» или «Королевы бензоколонки».

– Что это у тебя все «посреди» да «со средины», пластинка заела что ли? – с несвойственной ей едкостью бросила она. – Ты уж поднапрягись и сократи свою речь до смысла. Мог бы подняться и выйти, если не нравится давиться этой блекотой. Или побоялся, что в зале сидят ваши, институтские, засекут и возьмут на карандаш? Ладно, бачили очі, що купували, їжте тепер, хоч повилазьте[17]. Бульдозером не затянешь меня больше на совковый фильм, сами жрите этот нафталин!

– Так-то оно так, тилькы тришечкы не так… – словами известного персонажа пытаюсь отшутиться я.

Не могу понять, отчего она так расстроилась. Всегда веселая, ни на минуту не умолкающая Ли, молча, вглядывается под ноги, старательно обходя лужи.

– Сама знаешь, некуда пойти. Во всех кинотеатрах показывают один и тот же фильм, одну и ту же блевотину. И не боюсь я никого, – пристыженный, вяло оправдываюсь я.

Холод и дождь, да еще этот фильм окончательно убили настроение. Было сыро и бесприютно. Быстро темнело. Сумерки поглотила зыбучая мгла, тоскливая морось серебрилась в фарах машин. Ступив в глубокую лужу, я про себя упомянул о черте. Пора по домам, но расставаться в таком миноре не хочется. Все тот же вопрос, куда пойти? Куда податься?.. Ответ известен, – некуда. Жизнь в этом городе замирает с наступлением темноты, как в курятнике, ведь завтра рабочий день. Здесь все подчинены одной идее фикс: «Скорей бы завтра ‒ да снова на работу», а профессия сталевара здесь передается половым путем.

Так в повседневной работе и сне коротает жизнь местное население, большинство из них спят всю жизнь, ни разу не проснувшись. Сонное царство скуки ‒ наша тоскливая действительность. Но ведь до утра еще целая вечность! Поневоле возникли крамольные мысли о возможностях вечернего досуга в Париже или, на худой конец, в Нью-Йорке. Но выбора нет, надо возвращаться на круги своя: Ли, в коммуналку, к вечно недовольным старикам-родителям, а мне, в кишащий муравейник общежития.

Мы укрылись под узким козырьком тускло подсвеченной витрины Центрального универмага. Из-за стекла на нас глядел багрово-красный муляж с содранной кожей, наглядное пособие мышечной системы человека, со страшными живыми глазами. Мы стояли, обнявшись, стараясь согреться. Нас было двое и мы никому были не нужны, кроме друг друга. Мы хотели переждать дождь, но он был сильнее нас. Он сыпал мерно, неторопливо, и не было ему конца. Нас окружала гнилая, пронизывающая насквозь сырость. Эх, знать бы, как противостоять бездушной враждебности природы. Разжечь что ли костер на снегу?

Я целовал холодные капли на ее щеках, вдруг!.. ‒ они стали горячими и солеными. Ничего не понимая, я отстранил ее от себя, глянул в глаза. Лицо ее исказила гримаса, губы странно растянулись, линия рта стала квадратной, и она всхлипнула!

– Не надо, прошу тебя... – растерянно прошептал я, ее слезы меня сразили! Я никогда не видел Ли плачущей, я даже представить себе не мог, что она может заплакать.

‒ Не плачь, посмотри, ведь я же не плачу… Все это пустяки, еще будет много хорошего и фильмов и солнечных дней, у нас еще будет наше лето, пройдет немного времени и оно к нам вернется, мы вместе и это главное, а не вся эта шелуха. Не плачь, моя белая чаечка, пожалуйста, я очень тебя прошу, – я изо всех сил старался ее утешить.

– Меня сегодня вызывали в милицию… ‒ сказала она пресекающимся голосом. ‒ Хотят привлечь к уголовной ответственности за тунеядство. Сказали, будут судить, – сквозь слезы вымученно улыбнулась Ли.

– Один самодовольный такой ментяра, жопа шире плеч, важно так мне выговаривал: «Вы не выполняете свой гражданский долг перед обществом. У нас, кто не работает, тот не ест». Я слушала-слушала, думаю, гони свою пену, только отцепись. А потом, противно стало ‒ край! Не выдержала и спросила: «А пить у вас можно? У вас же это поощряется?» И вообще, говорю, что ем я мало, по сравнению с некоторыми, креслозадыми… Зато с детства знаю, как пишется: «Мы – не рабы!»

Ну, что им от меня надо?! Почему я должна делать все, как все и быть, как они? Почему, кто-то, с отсутствием мозговой части черепа будет мной помыкать, кто дал им право указывать, как мне жить? Никто не заставит меня подчиняться их фарисейским законам, я никогда не буду делать то, чего не желаю!

Ты б видел, как он раздухарился, прям смерть всему. Ну и я не сдержалась, слово за слово и пошло-поехало. Завелась, даже не знаю почему, видно индуцировалась злобой от этого ходячего мешка с дерьмом. Сцепилась с ним, аж тырса полетела! В общем, зарядила ему чижа паленого. Поднялся такой хай, полный бенц, он трясется весь жидким холодцом, думала, его сейчас кондрашка схватит, верещит по-бабьи: «Я тебя не за тунеядство, а за антисоветскую деятельность посажу!» А какая у меня деятельность? Только и всего, не хочу работать. Не могу я на них работать, понимаешь?

– Понимаю, кость у тебя белая, а работа, черная, – с насмешкой отвечаю я.

Пусть лучше на меня рассердится, только бы не плакала, не могу я видеть ее слез. При всем своем косном однообразии любой труд интересней безделья, он заполняет пустоту жизни. Действительно, в работе ради пропитания нет ничего созидательного, она убивает радость жизни. Но, есть же интересные работы, например, работа врача. Просто ей лень подыскать себе работу по душе.