Экранизации не подлежит - Гарри Т. Ньютон Страница 3

— Вы ломаете, вы и чините, — парировал Григорич. — Все закономерно. А раз живешь — плати.

— Да щас! — громыхал зычным басом Вован. — Не живу я тут, а только ночевать приезжаю.

Где на самом деле считал себя проживавшим Вован, доподлинно никому не было известно, ибо, когда его родная мамаша пару раз просила оплатить родную коммуналку, тот ничтоже сумняшеся вопил: «Имей совесть, мать! Я плачу только по месту жительства. Куда мне еще и тебе помогать?»

У Григорича с Ритой оставалась еще тайная надежда, что их внучки, с которых они разве что пылинки не сдували, не пойдут в породу Быдловичей. Но чем ближе Григорич сталкивался с реальностью, тем все с большей печалью в голосе сокрушался:

— Жаль, но от худого семени редко случается доброе племя.

И хотя всегда миролюбивая жена умоляла его не сгущать краски, глубоко в душе вполне соглашалась с мужем. Эти дети, считавшие нормой и копировавшие исключительно поведение родителей, относились с крайним пренебрежением к Рите и совершенно не воспринимали Григорича. Когда Ирочка, с кислой гримасой от того, что за ней в садик явились не папа с мамой, шла одеваться, Григорич с Ритой чувствовали себя оплеванными. Они молча жались друг к другу, стараясь скрыться подальше от сочувствовавших взглядов других бабушек и дедушек, в объятья к которым их внуки бежали с искренней радостью. И с какой же раной в сердце Григорич с Ритой встречали с танцев Киру, у которой отношения с дедом и бабой строились по принципу: «Дайте денег!» А в глазах сверкало: «Не то украду». И крала. Сначала у родителей, сваливая все на деда. Затем у деда, пока тот однажды не поймал внучку за ухо, а шокированная Кира как в лихорадке безостановочно лепетала:

— Это не я… Не я…. Не я…

И умоляла не выдавать ее папе. Бедная Кира.

Бедные дети. И бедная Маша. От нее, привыкшей все только брать, ничего не отдавая взамен, вдруг потребовали исполнения семейных обязанностей, к которым Маша ну просто никак не была готова. Вышла замуж и решила: «Все, я тут королева, а вы постойте за дверью, пока не вызову!» Но королеве вручили фартук и попросили приготовить борща вечно голодному мужу, которому даже в армии полагалась двойная порция. Но от королевы дети захотели ласки и ответов на четыреста вопросов в день. Но королеве хотелось все спихнуть на мать, которая на этот раз оказалась стойкой и с нескрываемой иронией заявила:

— Доченька, теперь у тебя есть муж — твоя опора и поддержка. Он для тебя и бог, и казначей, и крайне ревнив, когда ты пытаешься советоваться о чем-то со мной. Да и не могу я всю жизнь тебе подгузники менять.

И барыня Маша с грехом пополам пыталась заниматься уборкой, готовкой и заботой о детях, правда, надолго ее не хватало, и она начинала стонать и жаловаться. Затем злилась и отрывалась на всех. Она хотела, чтобы все оставили ее в покое: никого не хотела ни видеть, ни слышать.

Сокращение Григорича на работе потрясло Машу до самых корней. На нервной почве она даже потолстела, заедая желчь тоннами полусырых котлет и обугленных окорочков. Благодаря постоянному пребыванию дома ненавистного моралиста, столкновения между ним и Марией приняли оборот под девизом: Si vis pacem, para bellum2. Он в туалет, Маша выключает там свет; он на кухню разогреть обед, она — следом с намерением занять все конфорки кастрюлями, а все пространство миниатюрной кухоньки широкой задницей. Стоит ему повесить на балконе пару футболок, как Маша тут же спешит с тазиком, полным белья и срывает влажные вещи врага, мол, они ей мешают. Когда же Григорич, страдавший от бронхита, должен был успеть выполнить срочный заказ, ненавистнице вздумалось проветрить квартиру. Она распахнула все двери и окна настежь, вызывая жуткие сквозняки, да еще и врубила какой-то кислотный рэп. Не сдержавши негодования, Григорич воскликнул:

— Мда! Быдлу нужен музончик.

В ту же секунду хлопнула дверь, и подслушивавшая Маша влетела на средину комнаты.

— Ты кого быдлом обозвал, интеллигент сраный! — заорала она. — Ну, все. Теперь с тобой Вова поговорит.

Изо рта угрожавшей фурии вылетали клочки пены, налитые желчью глаза тупо буравили пустое пространство, а руки лихорадочно били по воздуху.

Григорич спокойно встал, взял Машу за шиворот и вывел тушу из комнаты, заперев дверь на защелку. Маша барабанила тапками по двери и верещала:

— Все мужу расскажу. Все. Ох, не завидую тебе.

Как же провоцировала она Григорича на реакцию в надежде, что мама будет на ее стороне и наконец, прогонит его. Как же он мешал Маше. Когда же Рита по состоянию здоровья ушла на пенсию и тоже начала больше проводить времени дома, стала мешать дочери и она.

В квартире воцарилась атмосфера круглосуточного взаимного неуважения и если обычно человек, терпящий удары извне бежит домой — найти успокоенье у домашнего очага и получить поддержку и любовь от родных, то у Григорича не было такого дома. Плевки и обиды, от которых человек скрывается за защитой дружной семьи, стали излюбленным занятием самой семьи. Каждый хотел друг друга надуть, радовался неудачам и раздражался любому проявлению радости врага. Уйти и снимать квартиру казалось немыслимым предприятием — она стоила три четверти и без того скудных доходов Григорича, часть которых уходила на оплату квартиры, и часть на два кредита, которые они были вынуждены взять в банке на срочные операции. Мама Григорича тоже не жаждала приютить сына с женой, предусмотрительно полагая, что лучше любить невестку издалека, какой бы милой та ни казалась. Когда же Григорич, пребывавший на грани срыва, пытался завести с матерью разговор о переезде с Ритой к ней, та традиционно ссылалась на давление и извиняющимся тоном советовала: «Поменьше попадайся на глаза Быдловичам, сынок, и не скандаль по пустякам». Как легки мы бываем на советы в вопросах, которые совсем нас не заботят.

Отфутболенный, но благодарный сын решил не нервировать мать и попытался последовать ее совету, пока однажды… Однажды Маша в порыве обиды ехидно заверещала в адрес матери:

— Что, выскочила замуж, когда еще года после смерти отца не прошло и рада? Хорошо тебе с интеллигентом безруким трахаться?

Рита побледнела и влепила дочери пощечину. В ответ дочь