Абсолют в моём сердце - Виктория Валентиновна Мальцева Страница 33

– И что? Вот прям целых восемь лет и только со мной? – мягко целую его в уголок губ, поднимаюсь своими маленькими поцелуями выше, продвигаюсь к виску и утыкаюсь, наконец, носом в волосы, жадно вдыхаю их пряный запах, тот самый, который, наверное, до самой глубокой старости не перестанет сводить меня с ума… – И даже ни разу ни на кого заинтересованно не посмотрел?

А я знаю наверняка, что не смотрел. И это не хвастовство. Это боль. Его боль. Моя боль.

– Я вижу, тебя всё-таки нужно наказать! – сообщает ровным голосом. – Жалеть не буду, сразу говорю. Снимай пижаму!

– Я же только надела её!

– Ладно, тогда я сам!

И всё. Это называется – нарваться. И вот что мне вечно неймётся?!

История любви родителей Алекса и Леры в книгах: Моногамия и Моногамист

Часть 2

Свети ему пламенем белым –

Бездымно, безгрустно, безвольно.

Люби его радостно телом,

А сердцем люби его больно.

Пусть призрак, творимый любовью,

Лица не заслонит иного,–

Люби его с плотью и кровью –

Простого, живого, земного…

Храня его знак суеверно,

Не бойся врага в иноверце…

Люби его метко и верно –

Люби его в самое сердце!

8 июля 1914

Максимилиан Волошин.

Глава 13. Разочарование

Ólafur Arnalds – Hands, be still

– Сонь, ты чё? Влюбилась, да?

Не откликаюсь. Молча соплю в две дырочки, повернувшись к стенке.

– Чё, правда влюбилась?

Я молчу. Лурдес тоже. Слава Богу, наконец-то! – думаю.

– Бедненькая!

Всё. Всхлипываю. Кажется, даже хрюкнула от горя.

– Сонька, давай, я тебе свои любимые духи подарю, а? И тот браслетик с сердечком, который мне мама месяц не отдавала? А я вот отдам и прямо жалеть не буду, вот честно!

Во-первых, сестра говорит со мной по-русски, а делает она это только в том случае, когда ей что-то очень нужно. Во-вторых, если у меня не слуховые галлюцинации, моя меркантильная сестричка только что предложила мне безвозмездно две самые большие на сегодняшний день свои ценности.

Всё это верный признак того, что я действительно очень плохо выгляжу. И это пока только Лурдес, а что же будет, когда поднимется тяжелая артиллерия?

И почему влюбляться так стыдно? Даже в какой-то степени позорно?! Ты словно лишаешься одежды, становишься совершенно голым и беззащитным, но и это ещё не конец: наступает момент, когда и твоя кожа, и ты превращаешься в слабое, уязвимое, подверженное любой боли существо.

Даже самая невинная шутка способна вывести тебя из равновесия, любое необдуманное слово обидеть, неприятность повергнуть в состояние глубокого горя, отчаяния и безысходности.

Он не звонит и не пишет. Вот уже четыре недели как. До сегодняшнего дня моё нежное «Я» крепилось, как могло, маскировалось глупыми шуточками и анекдотами каждый вечер за ужином и видно перестаралось, потому что сегодня отец с серьёзным лицом спросил, всё ли у меня в порядке…

Я разрыдалась прямо при всех. Но пока Алекс гладил меня по голове, обнимая и успокаивая, я всё же собралась с мыслями и выдала версию о грозящей несдаче экзамена по науке.

Никто не поверил. Но и выматывающих душу вопросов задавать не стал.

А это были только первые ласточки. Самые первые. Самые первые несдержанные эмоции… Сколько ещё их будет? Тогда, в свои наивные шестнадцать я и понятия не имела, насколько взрослой УЖЕ была моя ситуация.

Сразу после того, что произошло между нами, Эштон был тем же парнем, какого я знала все предыдущие дни и недели. Он остался на ночь, а утром уехал с Алексом прежде, чем я проснулась. Ничего, совершенно ничего плохого я не увидела в этом, но, конечно, огорчилась – хотелось увидеть его глаза именно утром, когда человек, пережив ночь с мыслью, либо принимает её, либо нет.

Но он уехал. Просто уехал. Конечно, в моей романтично-девчачьей голове сразу же прижилась версия: «Ему просто было с отцом по пути!». И эта идея игнорировала все прочие, главная из которых: «Он мог бы оставить любое сообщение – письменное, устное, послать СМС или написать записку и толкнуть её под дверь, да мало ли у влюблённого парня найдётся способов связаться с девушкой?».

«Просто это – Эштон…» – упирается моя мечтательная натура. А Эштон – это отсутствие каких-либо правил, предсказуемости, логичности.

К вечеру я поняла, что причина моего испорченного настроения – отсутствие звонка… Одного банального звонка… Просто единственного нажатия кнопки напротив моего имени…

Он мог бы написать: «Привет? Как дела?» или «Привет, как настроение?» или… «Прости, очень много дел!» или… «Скучаю, занят». Да даже смешной дружеский шарж, наскоро намалёванный его рукой простым карандашом на клочке бумаги, коих не так давно я получала ежедневно по нескольку штук – был бы замечательным.

Но он не звонил и не писал. Ни в тот день. Ни в следующий. Ни в один из следующих за следующим.

Поначалу я просто ждала, выискивая оправдания, а потом, когда вполне разумно мою голову посетила мысль набрать его номер самой, я поняла, что уже слишком поздно, чтобы выглядеть естественно.

Недельное молчание оглушающе громко вопило очевидную истину: ТЫ ЕМУ НЕ НУЖНА, ИНАЧЕ ОН ДАВНЫМ-ДАВНО ПОЗВОНИЛ БЫ САМ.

– Да набери его первой! Мы же не в восемнадцатом веке, чтобы блюсти идиотские условности! Ещё наши бабки пережили эмансипацию, а ты застряла в прошлом! Просто позвони и выясни, что происходит! Это же элементарно! – вызывающе нервно призывает меня бессменная подруга.

Но это легко только на словах и в советах, а вот в реальности…

А в реальности, я гипнотизирую его номер вот уже три недели. Написала сотню неотправленных сообщений, даже попыталась рисовать. В основном почему-то получается только его красивое лицо, и никакого намёка на игривость и лёгкость в восприятии ситуации.

Утром тридцать пятого дня «без Эштона» решаюсь спросить у матери всё ли с ним в порядке. Оказалось, она не видит его.

– Он не ходит на занятия?

– Нет, Эштон уехал к матери на каникулы и задержался. Кажется, она приболела. С успеваемостью у него всё нормально, поэтому пару недель незапланированных каникул ему не повредят, – отвечает мама с улыбкой.

– Понятно…

Я не знаю, что именно мне понятно, и что я теперь испытываю: облегчение или же ещё большее огорчение? Его нет в городе, поэтому он не звонит. Но мог бы написать. Мог бы предупредить об отъезде, по крайней мере!

– Соняш… – мама