Виктория Холт - Властелин замка Страница 59

Как только уехали Филипп и Клод, граф стал заходить в галерею чаще. Иногда мне казалось, что он бежал от чего-то, что страстно желал открыть для себя. Бывали мгновения, когда мне удавалось за насмешками разглядеть другого человека. Я даже тешила себя надеждой, что наши с ним разговоры доставляют ему такое же удовольствие, как и мне.

Когда он уходил, я вновь обретала благоразумие, смеясь над собою и вопрошая, как далеко я могла зайти в своих заблуждениях.

Всему этому существовало простое объяснение: ему больше не с кем было приятно провести время в замке, поэтому он находил меня и мое серьезное отношение к работе занимательными. Я должна об этом помнить.

Но живописью он действительно интересовался и много о ней знал. Я вспоминала трогательную запись в дневнике Франсуазы. Она писала, что должна узнать что-нибудь о том, что интересовало его. Бедная испуганная Франсуаза! Почему она так боялась?

Временами лицо его омрачалось, принимая циничное выражение — представляю, как это могло пугать кроткую, не слишком умную женщину. Возможно, в этом действительно был оттенок садизма, словно колкости и неловкость, которую они доставляли окружающим, приносили ему удовольствие. Но для меня эта его черта была сродни плесени, которую жизнь наложила на истинную его натуру, — так картина может пострадать от небрежного к ней отношения. Я была уверена, что картину можно восстановить до ее первозданной красоты, и человеческий характер тоже. Но картину нужно понимать, обращаться с ней уверенно и одновременно осторожно, нужно уметь писать самому, прежде чем браться за реставрацию. И насколько более осторожным нужно быть, прежде чем пытаться восстановить человеческую натуру!

С моей стороны это было самонадеянным. Сущая гувернантка, сказала бы Женевьева. Или я и вправду думала, что если я могу вернуть былой блеск картине, то могу изменить и человека?

Но желание узнать его поближе захватило меня, мне хотелось заглянуть за его маску циника, увидеть, как исчезнет привычное для него выражение горького разочарования. Но прежде, чем пытаться сделать это… я должна была узнать его.

Какие чувства он испытывал к женщине, на которой был женат? Он разбил ее жизнь. А может быть, это она разбила его жизнь? Как можно узнать это, когда прошлое уже ушло в небытие?

Дни, когда я не видела его, были для меня пустыми; а эти встречи, которые казались мне столь короткими — после них оставалось состояние приподнятости и восторга, которых я никогда раньше в жизни не знала.

Мы говорили о живописи, о замке, об истории этих мест и славных для замка временах правления Людовика XIV и Людовика XV.

Потом все изменилось. Ничто не возвращается, мадемуазель Лоусон. Некоторые предвидели это задолго. Как говорил Людовик XV, после нас хоть потоп. И потоп произошел: наследник его взошел на гильотину, прихватив с собой многих. Мой прапрадед был в их числе. Нам повезло, что мы не потеряли свои поместья. Будь мы ближе к Парижу, так бы и случилось. Но вы читали о чуде святой Женевьевы и о том, как она уберегла нас от катастрофы, — тон его стал более легким. — Вы, наверное, думаете, что нас не следовало спасать.

— Ничего подобного я не думала. На самом деле бывает жаль, что семействам владельцев поместий приходится оставлять их. Чрезвычайно интересно проследить историю семьи на протяжении веков.

— А все же, Революция принесла некоторую пользу. Если бы не штурмовали замок и не повредили картины, нам бы не потребовались ваши услуги.

Я пожала плечами.

— Если бы картины не были повреждены, их, конечно, не нужно было бы реставрировать. Но их нужно было бы очищать…

— Но вы могли бы и не приехать сюда, мисс Лоусон. Только подумайте об этом.

— Я уверена, что Революция все же большая катастрофа, чем возможность того, что нам не довелось бы встретиться.

Он рассмеялся и вдруг стал совсем другим. Из-за маски выглянул веселый, беззаботный человек. Это было великолепно.

Пока не было Филиппа и Клод, каждый вечер я ужинала! вместе с графом и с Женевьевой. Мы вели оживленные беседы, и Женевьева наблюдала за нами с некоторым! удивлением, однако наши попытки втянуть ее в разговор! успеха не имели. Она, как и ее мать, очевидно, панически боялась его.

Но однажды вечером, когда мы спустились к ужину, графа за столом не оказалось. Он не оставил никакой записки; после двадцатиминутного ожидания на стол накрыли, и мы поужинали в одиночестве.

Меня охватило беспокойство. Мне представлялось, как он лежит раненый — или убитый — в лесу. Если кто-то покушался на его жизнь и промахнулся, вовсе не исключено, что будет предпринята еще одна попытка.

Я пыталась есть, пыталась скрыть свою тревогу, которую Женевьева не разделяла, и была рада уйти в свою) комнату, чтобы побыть одной.

Я ходила из угла в угол, сидела у окна, но успокоиться не удавалось. Повинуясь безумному порыву, я уже собралась было идти в конюшню, взять лошадь и ехать на поиски. Но как я могла искать ночью, и какое право я имела вмешиваться в его дела?

Конечно, напомнила я себе, граф еще не совсем здоров. Он поправлялся после несчастного случая, и пока был вынужден оставаться в стенах замка. Он находил во мне замену своим друзьям, — отсюда и его стремление к моему обществу, и эти изысканные беседы.

Почему я не видела этого раньше?

Уснула я лишь с рассветом, и когда горничная принесла завтрак в мою комнату, я взглянула на нее с тайным волнением, пытаясь понять, не слышала ли она ужасную новость. Но она была, как обычно, полна спокойствия.

В галерею я спустилась усталая и напряженная, и совсем не в настроении работать; но себе я сказала, что если бы что-то случилось, я бы уже об этом знала.

Через некоторое время он пришел в галерею. Увидев его, я вздрогнула, и он странно посмотрел на меня.

— О… значит, с вами все в порядке? — вырвалось у меня.

Лицо его было непроницаемым, но он пристально смотрел на меня.

— Извините, я вчера не пришел к ужину, — сказал граф.

— О… да. А… что, собственно?..

Что со мной? Я запиналась, как глупая девчонка, достойная презрения.

Граф не сводил с меня глаз, и я была уверена, что он заметил следы бессонной ночи. Какая я дура! Я ждала, что он будет сообщать мне, когда намеревается съездить к друзьям? Конечно, он был привязан к замку только из-за несчастного случая.

— Вероятно, — сказал он, — вы беспокоились за мою безопасность.

Знал ли он о моих чувствах так же — или, может быть, лучше — чем я сама знала о них?

— Признайтесь, вы представляли, что я ранен в сердце… нет, в голову, потому что, я уверен, втайне вы считаете, мадемуазель Лоусон, что вместо сердца у меня камень. В некотором роде, преимущество. Пуля камень не пробьет.