Майкл Прескотт - Когда отступит тьма Страница 63

— Я разденусь, — лукаво прошептала она, — если ты тоже разденешься.

Руки ее пошевелились за спиной, потом лифчик упал, и Шерри оказалась голой выше талии. Бросила лифчик на берег и стояла подбоченившись. Ему пришла на ум Леда, царица Спарты, купающаяся голой в Евроте.

Если она Леда, то он олимпийский бог Зевс, который явился к ней в образе лебедя. Явился и… покрыл ее… совокупился с ней…

Роберт никогда не делал этого и не собирался. Но Леда-Шерри протянула к нему руки, ее цепкие ладони лежали на его широких плечах, груди ласково терлись о сморщенную ткань его рубашки, губы соприкасались с его губами и казались наэлектризованными.

Голову его внезапно заполнило какое-то клокочущее неистовство. Солнечные блики слепили его со всех сторон. Он поцеловал ее, испытывая наслаждение. Волосы девушки были мягкими, как молодая трава, первые нежные побеги, поднимающиеся зеленой дымкой.

Он переменил позу, широко расставил ноги, повинуясь инстинкту, фаллос под старыми трусами был твердым, большим, требовательным. Он целовал ее лицо, ухо, шею, поток новых ощущений привел его в бурное волнение, подобного которому он еще не испытывал, а ее ладони гладили ему спину, руки, потом ее пальцы стали расстегивать пуговицы его рубашки.

Послышался конвульсивный вздох, изданный кем-то или обоими, он обхватил Шерри за талию и притянул к себе, собираясь взять ее тут же, войти в нее, положить конец этой сладкой муке. Думать он был не способен, но в его сознании возник зрительный образ обнявшихся мужчины и женщины, спаривающихся в пруду, в пляске обоюдной страсти, потом этот образ сменился другим, ему представились лебедь и женщина, небесный отец и дева, лебедь чудовищно большой, раздувшийся от желания, и уступающая с вскриком Леда.

Его рубашка распахнулась.

Шерри расстегнула ее, откинула полы, стянула мокрую ткань с его плеч на бицепсы, он ощутил ее пальцы на своей груди и замер.

Она вдруг ойкнула, в ее голосе прозвучала странная нотка.

Он попытался удержать Шерри, но она отпрянула, глядя на него, и лицо ее изменилось.

— О Господи. Что… что случилось с тобой?

Она смотрела на его шрамы.

На сетку, переплетение шрамов, облегавшее торс, как сеть судьбы человеческую жизнь. Горизонтальные полосы, широкие и жесткие, походили на веревки, пересекающие их тонкие линии сплетались между собой на ткацком станке его тела.

Шрамы шли вверх от пупка причудливыми, словно нити гобелена, узорами. Живот и грудная клетка были изборождены рубцами, белыми, неровными, безволосыми. От паха до плеч он был массой унявшейся боли, искромсанной плоти.

— Что с тобой сделали? — шептала она сквозь слезы. — Что с тобой сделали?

Он подумал, что знает, как успокоить ее. Она вообразила его жертвой какой-то ужасной пытки. Если узнает правду, то сможет понять.

— Никто ничего со мной не делал. Это я сам.

— Сам?..

Шерри стала пятиться, выставив вперед ладони, и он осознал, что все испортил своим объяснением. Но еще можно было ей втолковать, что бояться не нужно.

Он начал рассказывать девушке о храме тела, о том, что этот храм должен быть посвящен святым, обитающим в природе. И мог бы рассказать еще многое — о бронзовом ноже, которым пользовался, купленным в антикварной лавке, о том, как очистил нож в огне, о том, как красивое лезвие мерцало в свете лампы, когда он отверзал красные уста в своей плоти.

Но у него не нашлось возможности это сказать. Шерри внезапно повернулась, вскарабкалась на берег, схватила лифчик, потом одежду и завизжала:

— Ненормальный извращенец, гнусный извращенец, не подходи ко мне, не подходи!

Стоя по пояс в воде, он протягивал к ней руки, безмолвно умоляя выслушать.

— Гнусный псих! Не подходи!

Когда она собрала одежду, голос ее стал язвительнее, и жестокие оскорбления полетели в него, будто камни в съежившуюся от ужаса собаку…

— Чокнутый извращенец, не ходи за мной, не прикасайся!

И побежала, продолжая визжать, визжать, потом с развевающимися за спиной золотистыми волосами скрылась среди деревьев.

А покрытый шрамами Роберт умирал душой, стоя один в пруду, где много лет назад имела место смерть иного рода.

Он вылез на берег, думая, не погнаться ли за девушкой, но колени у него подогнулись, и он опустился на траву в приступе боли, дрожь мучила его, как пытка.

А в мозгу звучал ее голос, визжащий голос.

И другие голоса, которых он не слышал много лет, возникающие, словно призраки из могилы, сливающиеся в яростный хор.

— Неполноценный…

— Извращенец…

— Гнусный педик, боится драться…

— Смотрите, как он ревет, козлик…

— Давайте еще раз всыплем ему, он напрашивается…

— Мы ненавидим тебя, Роберт, петух безмозглый…

— К мамочке захотел, хны, хны, хны…

Те голоса. Те колкости и насмешки, что преследовали его в школе. Они вернулись. Он снова был ребенком — несмотря на посвящение в мужчины, выгравированное белыми чертами на живом холсте его тела. Плачущим, одиноким ребенком.

Однако постепенно, в течение долгих недель, он уяснил, что мучившие его голоса — нечто большее, чем воспоминания. И начал понимать, что надо делать.

Именно тогда он взял бронзовый нож и наточил лезвие для нового дела. Для жертвоприношения.

Из камина раздался громкий треск узловатых поленьев, похожий на выстрел, и Роберт опомнился.

Он опять повернулся к окну. Подняв голову, оглядел небо. Вскоре должна была взойти луна. Рогатая луна, луна смерти.

Когда она будет высоко, его отыщут мучители. Нужно действовать быстро. Не мешкая.

«Думай».

Роберт стоял неподвижно, с закрытыми глазами, настраиваясь на частоту космического разума и вселенской души, небесной гармонии, которую Пифагор называл музыкой сфер.

В его сознании сложился план. Ответный ход, который обратит стратегию врагов против них самих.

Да.

Он это может. Может победить. Одержать верх над всеми ними.

Кивнув, Роберт опустился на колени и достал мешок, спрятанный под незакрепленной половицей, стараясь держаться подальше от окна.

Больше всего ему требовался тотем охотницы. Миниатюрный Иисус, кукурузный король in extremis[9]. Теперь это его тотем, с ним к нему переходит часть силы врага. Он надел цепочку на шею и спрятал распятие под рубашкой.

Взял и шарф Эрики, сунул в карман брюк. В этой ткани он ощущал дух сестры, отпечаток ее личности.

И пистолет. Роберт не любил пистолеты, как и большинство современных вещей, сошедших с конвейера, отмеченных холодным блеском индустриального века. Тем не менее сунул оружие за пояс брюк позади правого бедра, где оно прижалось к пояснице подобно холодной, костлявой руке.