Барбара Вуд - Благословенный Камень Страница 65

Рабы наконец привели в порядок тогу, и Корнелий отступил назад, чтобы посмотреть на себя в высокое зеркало из отполированной меди.

— Я так понимаю, ты собралась к еврейке? — спросил он, не обращаясь ни к кому в отдельности. Корнелий никогда не называл Рахиль по имени. Он не любил евреев и не поддерживал имперскую политику терпимости по отношению к этой замкнутой секте. Он заставил себя забыть, что именно муж этой еврейки, врач по имени Соломон, спас жизнь одному из его детей.

Амелия наконец показалась в дверях:

— Если ты разрешишь.

Он оправил тогу, повертевшись перед зеркалом, отрывисто отдал приказание рабам, внимательно осмотрел свои идеально ухоженные ногти и спросил:

— А ты действительно хочешь к ней пойти?

— Да, Корнелий. — Ей отчаянно хотелось выйти из дома. Она рассчитывала заехать от Рахиль в книжную лавку рядом с Форумом — посмотреть, не появились ли там новые сборники стихов. Только она не сможет остаться там надолго, к тому же книгу придется надежно спрятать, чтобы ее не увидел Корнелий.

Он, наконец, повернулся к ней:

— Ты не надела мой подарок. — У нее дрогнуло сердце. Ожерелье!

— Я думала, оно слишком дорогое, чтобы…

— Еврейка ведь твоя лучшая подруга. Я думал, ты захочешь ей его показать.

Она сглотнула, в горле у нее пересохло.

— Да, Корнелий. Я надену его, если хочешь.

— Тогда ты можешь ехать к ней.

Она попыталась не выказать своего громадного облегчения.

— Домой вернешься до захода солнца, — добавил он. — У нас сегодня вечером гости.

— Кто?..

— И ты не будешь заходить в книжные лавки рядом с Форумом. От еврейки отправишься прямиком домой, если ослушаешься — мне станет об этом известно.

Она прошептала, склонив голову:

— Хорошо, Корнелий.

Он кивком головы отпустил ее, и она снова пошла в спальню, где достала из шкатулки золотое ожерелье с ненавистным голубым кристаллом и стала надевать его через голову. Как только оно тяжело легло ей на грудь, ее тут же обступили тени. Но не оставалось ничего другого, как носить с собой призрак египетской царицы.

Амелия радостно впитывала в себя звуки и запахи Рима, пока ее несли по улицам в занавешенном паланкине. Обоняние Амелии, привыкшей к свежему деревенскому воздуху, поначалу оскорбили, как всегда в первые дни возвращения в город, вонь и миазмы, окутывавшие столицу, источавшую смрад в любую погоду. Ей не нужно было отдергивать занавеску — она и так знала, что сейчас ее проносят по улице Валяльщиков, потому что валяльщики для обработки шерсти используют мочу и поэтому выставляют за дверь своих лавок горшки, чтобы прохожие могли в них помочиться. Эта вонь была такой же привычной, как аромат свежеиспеченного хлеба. Другие улицы были усеяны животными и человеческими экскрементами — они нагревались на солнце, и исходившее от них зловоние перемешивалось с запахами жарящейся и гнилой рыбы. Но сильнее всего — и, по мнению Амелии, приятнее всего, там пахло людьми.

Улицы Рима кишели людьми, жаждущими разнообразных впечатлений — покупателями, торговцами, людьми, желающими людей посмотреть и себя показать, женщинами, скандалящими и сплетничающими. На каждом углу устраивались публичные развлечения: там были жонглеры, клоуны, предсказатели, заклинатели змей. Дорогу могла преградить толпа, собравшаяся поглазеть на глотателя мечей или на трио акробатов, надеявшихся собрать несколько монет. Фокусники с голубями составляли конкуренцию карликам с обезьянами. Там были певцы и уличные художники, глотатели огня и мимы. Уличные ораторы, стоя на возвышении, разглагольствовали обо всем на свете — от пользы не сдобренной пряностями пищи до порочности плотских утех. Одноногие моряки показывали своих попугаев, выкрикивавших непристойности; поэты декламировали стихи на греческом и латыни; торговцы продавали зелья и эликсиры от всех болезней. На рынке, в парках, на Форуме, на улицах, узких и широких, — повсюду, подобно косякам юрких рыб, кружила римская чернь в надежде повеселиться и развлечься. Они толкались в лавках и тавернах, утоляя голод и жажду мясом и вином; они сплетничали, флиртовали, дрались и назначали любовные свидания в самых невообразимых местах. В темных переулках предлагались развлечения более низменного свойства: собачьи бои, танцы в обнаженном виде, детская проституция. Плотские утехи стоили дешево, похоть удовлетворяли быстро и без сантиментов. Нищенки за буханку хлеба предлагали себя и своих детей. И завершали все убийства, совершаемые в безумии гнева или по холодному расчету.

Госпожа Амелия, которую несли через эту толпу в занавешенном паланкине четверо рослых рабов, кричавших, чтобы им дали дорогу, любила это все до безумия. Рим оживлял ее, помогал на время забыть о призраке, который жил у нее в сердце.

Солнце уже вошло в зенит, когда паланкин опустили перед высокой стеной с массивными воротами. Потянув за шнурок, Амелия услышала, как где-то в доме зазвонил колокольчик. И прежде чем войти в раздвигающиеся ворота, Амелия дотронулась кончиками пальцев до маленького кусочка глины, вделанного в каменную стену. Он назывался «мезуза», в нем находился кусочек папируса, на котором были написаны священные слова. Она притронулась к нему машинально, так же, как периодически осеняла себя крестом, не потому, что верила в силу священных слов, а из уважения к Рахиль, которая верила.

Больше всего Амелии нравилось в Рахиль то, что с ней она могла вести себя непринужденно. Рахиль не пыталась казаться лучше тебя и не собирала сплетни, с ней Амелия никогда не чувствовала, что ее оценивают и критикуют, как это бывало в присутствии других представительниц ее круга. Они любили вместе прогуливаться вдоль Тибра, выбирать книги на прилавках, наблюдать за уличными зрелищами, они могли часами сидеть у Рахиль в саду за игрой в собак и шакалов, и тогда единственными звуками, нарушавшими тишину, были стук игральных костей и звук передвигаемых фишек. Но они никогда не садились вместе за стол, так что Амелия предвкушала много новых впечатлений.

Ее подруга — пожилая женщина, полная и круглолицая, увешанная блестящими серебряными ожерельями, — уже шла по дорожке ей навстречу.

— Моя дорогая Амелия, — сказала Рахиль, обнимая ее. — Как же я по тебе скучала! — На глазах у нее заблестели слезы. — У тебя родился еще один внук!

— Здоровый мальчик.

— Слава Богу. Корнелия в порядке?

— Они с мужем пока в деревне, на днях должны вернуться в Рим. Но ты, Рахиль, выглядишь просто великолепно! — Со дня их последней встречи прошло семь месяцев, и, хотя ее подруга всегда сияла здоровьем, Амелия не смогла не отметить, что сегодня она просто вся светится. Рахиль, одетая в дорогое синее шелковое одеяние, окаймленное серебряной вышивкой, помолодела на несколько лет. Взяв Амелию под руку, Рахиль сообщила, что она с дочерьми только что вернулась из синагоги и что Амелия пришла первой из гостей.