Валентина Мельникова - Камень любви Страница 67

На вопросы о житье-бытье Олена отвечала уклончиво, смотрела исподлобья. И Мирон убедился, что прошлые обиды и смерть Тайнаха она до сих пор не простила и, как ни крути, разговора не получится.

Но, вспомнив Олену, он тотчас подумал об Айдыне. Здесь, в остроге, все напоминало о ней. Даже спать его положили в той самой светлице, где он впервые обнял и поцеловал юную кыргызку, где они трепетно и нежно любили друг друга…

Мирон перевел дыхание. Только он один во всем виноват, а тоска и ночные страдания — возмездие за то, что затянул в этот омут Айдыну — безоглядно, безответственно, не представляя, сколько горя в дальнейшем принесет им эта любовь.

Князь зло и в полный голос выругался. Годы сибирской жизни научили: дабы избавиться от нечисти и скверных дум, пошли их по матушке. Помогло и на этот раз! Рассудок мигом вернулся к делам казенным, мытным и торговым. Шесть лет назад, по прибытии в Сибирь, Мирон разбирался в них слабо. Но быстро науку освоил…

О сборе ясака в Краснокаменске не забывали днем и ночью, вели строгий учет мягкой рухляди, а соболя — особенно. Налоги собирали исправно — не мытьем, так катаньем: кто платить не хотел, выбивали силой. Потому и с купцов десятину исправно брали; и с ремесленников — кузнецов, да сыромятников, да оружейников, да гончаров, смотря по торгам и промыслам, — городовую и чрезвычайную деньгу получали. С рыбацкой слободы шла в казну гривна, а с кабаков и шинков катилась денежка питейная. С торговых судов, приставших к причалу, взимался алтын побережный…

Абасугский и Сторожевой остроги не отставали. Казаки и безопасность границ блюли, и ясак большей частью приносили вовремя, а сторожевые заимки и форпосты постепенно обрастали казачьими поселениями. Засевались поля, колосилась пшеница, тучные стада паслись у подножий сопок, а по склонам разбрелись многие отары овец. Звонко ржали в табунах кобылицы, призывая жеребят, сходились в схватках жеребцы.

Жизнь в степи текла по вечным законам, только другие люди пришли в эти земли со своими обычаями, верой, укладом. Совсем мало юрт осталось в исконной кыргызской землице. Но мир и спокойствие вернулись сюда навсегда. И уже рождались и подрастали дети, не ведавшие, что такое войны, не знавшие страшного слова «джунгар»…

А сибирская деньга бежала рекой, переливаясь из кулака в кулак, из сумы в суму с Катуни и Чулыма, Лены и Тунгуски, Енисея и Ангары в одном направлении — на запад, в Россию, в государеву казну. Сколько сквозь дыры просачивалось и оседало в кошелях дьяков, мытарей, корчемной стражи, воевод и царских вельмож — и вовсе неведомо. Не зря пословица в народе гуляла: «Украдешь на грош — раздавят, как вошь, украдешь сто тысяч — не велят и высечь!»

Начиная с осени и по весну, пока лед держался на реках, от дыма к дыму и от села к селу, от всех сибирских городов и деревень в Москву, а затем и в новый град Петров — Санкт-Петербург, везли купеческие поезда воск и сало, пеньку и соленую рыбу, мед и мороженую ягоду, сафьян и воловьи кожи, ревень, соль и всякую всячину. Везли мягкую рухлядь — тайно и явно, а обратно — табак и вина фряжские, персидские и хивинские ковры, шали из Кашмира, бухарские тонкие сукна, шелка и бархаты…

Не все возвращались домой живыми. Замерзали в снегах, погибали от голода и цинги, дубинок и топоров разбойников, волчьих зубов…

Мешали крепко сибирской торговле азиатские купцы — бухарские да китайские. Товары у них и прочнее были, и надежнее, и красивее. Сибиряки — и русские, и инородцы — наперебой скупали у них ткани, ковры, посуду. Но торговля та шла в ущерб казне. Китайцы испокон века налоги не платили, а бухарцы, пробираясь по тайным обходным тропам, оставляли с носом таможенные заставы и корчемных объездчиков. У корчемников, скрытно, без оплаты акцизов, проносивших вино, пиво, табак, соль, повсюду были свои люди, которые предупреждали о казачьих засадах. Но — самое главное — вся эта жадная до наживы орда требовала за свои товары меха. Вопреки угрозам и указам царя тайная торговля мягкой рухлядью процветала, и сколько ее уходило мимо казны — то никому не ведомо. Но зато сибиряки носили белье из азиатской бязи, а по праздникам наряжались в шелковые рубахи и платья из китайской фазы. И платки женские, и ризы священников шили из китайской голи. Китайской же тушью писали на бухарской бумаге подьячие и писари в съезжих избах, ею строчились челобитные и жалобы, злые наветы и прочие ябеды, чертились планы острогов и рисовались карты сибирских земель.

И все-таки, несмотря на контрабанду и воровство, в казну из Сибири поступало ясачной пушнины почти на миллион рублей. Мягкая рухлядь, добытая трудом таежного охотника, создавала богатства русского двора. За ее счет испокон века покупались заморские яства и вина для трапез, разноцветные кафтаны и платья, в которых знать щеголяла при дворе. Копившиеся в казне груды золота и серебра приобретались за меха в Европе и Бухаре и приводили в изумление иностранцев. Соболями и лисицами издавна платили цари монахам и попам за молитвы о здравии своем и об упокоении предков, за воинские победы, верность слуг и покорность холопов. Той же казною российская власть издавна привечала как византийских, так и греческих мудрецов, чтобы усерднее ратовали против всяких уклонений от православия.

Петр Алексеевич задумал построить новую Россию, но потребовалось и того больше золота и серебра, чтобы чеканить деньги на содержание регулярной армии, строительство кораблей и заводов, возведение новой столицы в чухонских болотах. И снова текла мягкая рухлядь за границу рекой… Пока полноводной рекой, но истощалась сибирская тайга, кочевал соболь все дальше на восток, и уже рыскали по горам, по долам опытные рудознатцы и ушлые старатели. Искали золото-серебро, железо и медь, ибо понимал Петр, что без собственных запасов невозможно построить могущественную империю и противостоять Европе в борьбе за мировое влияние…

Глава 34

Мирон перевел взгляд за Абасуг, на сопки. Трава там порыжела от неимоверной летней жары, но осень уже вступила в свои права, расцветив пурпурными пятнами редкие березовые колки по склонам, кусты боярышника и шиповника в ложбинах.

Бесконечная, холмистая степь купалась в солнечных лучах и лишь на горизонте терялась в зыбком сизом мареве. Казалось, вот-вот вынырнут из него острые пики с растрепанными ветром бунчуками [37]и флажками, и вновь послышатся звуки битвы: звон щитов, лязг сабель, топот копыт, свист стрел и яростные крики воинов. Но ушли времена жестоких сражений, когда на огромных, заросших ковылем просторах сталкивались лбами, ломали хребты и отсекали головы друг другу жестокие завоеватели и отчаянные защитники родной земли — кыргызы. Давно истлели кости погибших воинов, растащили их черепа по степи дикие звери, высохли пот и кровь, лишь озера остались — по поверьям, полные слез матерей и вдов, оттого, мол, они горько-соленые.