Аркадий Крупняков - Вольные города Страница 17

Дома пожаловался Никита на свои неудачи сыну. Семен, поду­мав, сказал:

—     Сходил-ка бы ты, батя, к наемникам, послушал, что они говорят. А я налажу свою ладью да пойду в море рыбку половлю. Может, что и узнаем нужное.

Никита сказал: «Молодец, Семка» — и пошел собираться в путь.

Взяв с собой пятерых слуг и захватив сети, Семен двинулся на берег. Отыскав свою ладью и подняв парус, они вышли в море.

Все дальше и дальше туманный берег. Тихо идет ладья, по бо­кам, не опасаясь людей, играют с волнами острогорбые дельфины. Семен стоит на корме, навалившись на канаты, протянутые от бор­тов. Правая рука лежит на изогнутом рычаге руля. Рука жили­стая, загорелая.

Играет, искрится солнечное море. На душе у Семена радостно. Любит Семен море, часто ходит на лов. Рыбаки его знают почти все и уважают. Вот и сейчас приветственно машут руками со своих фелюг. Отойдя от рыбаков на версту, Семен приказал убрать паруса и закинуть сети. Слуги начали готовиться к лову.

В первый раз поднятые сети рыбы не принесли. Зато второй за­мет оказался удачным. Сложив рыбу в корзину, Семен снова под­нял паруса и двинулся к соседней фелюге.

—     В гости к Фштосу. Можно? — крикнул он по-гречески.

—     Милости просим, Семеоно,—радостно ответил старый рыбак Филос.— Давненько в море не выходил ты.

—     Хочешь рыбки — окуни хвост в воду! — проговорил Чурилов, принимая от своего слуги бутыль, оплетенную мелкой лозой.

Рыбаки подсели ближе к гостю.

—     Тебе хорошо, Семеоно,— сказал Филос.— Ты в море ходишь отдыхать. А для меня — труд это нелегкий. Иногда кажется, что я и родился на этой старой фелюге. И сыны мои здесь — вот они. Три сына, и я еще не стар — четыре пары здоровых рук, а семью прокормить не можем.

—     Перестань, отец,— сказал один из сыновей.— Семеоно не ви­новат, что ты беден.

—     Я этого не говорю: он ходит с караванами в северные зем­ли, а это во сто крат опаснее, чем штормы на море. Он добыл бо­гатство смелостью и честностью, и потому я его принимаю как лучшего гостя. В моей бедности виноват хозяин. Разжирел, как боров, в пять раз богаче Семеона, а куда он ходит? От дома и до солильни! Акула и та честнее нашего хозяина.

—     Мой брат недавно утонул во время шторма,— сказал один рыбак, как бы подтверждая слова Филоса,— так эта сволочь, наш хозяин, вышвырнул его семью из лачуги. Теперь они теснятся у ме­ня — не погибать же бедной женщине с детьми.

—     Дождется, жирная падаль! — крикнул младший сын Фило­са,— скоро и до его брюха доберемся!

—     Слышал я, что капитан Леркари задумал поход на жир­ных,— сказал Семен.— Я тоже хотел встать рядом с ним на святое дело, да, видно, напрасно. Говорят, капитан ушел в Геную на­всегда.

—     Он здесь,— тряхнув головой, сказал Филос.—Ты, Семеоно, не предатель, тебе скажу: «Святая Агнесса» стоит второй день на внешнем рейде. Ее не узнать, она сменила все — вплоть до па­русов. Если хочешь, зайди к капитану и поговори с ним, его ко­рабль называется теперь «Лигурия».

—     Значит, жирным скоро конец?

—     Восстание начнется на второй день ярмарки. Все рыбаки готовятся к этому дню.

На этом же судне рыбачил сосед Филоса, старый грек Кондараки. Он был совсем дряхлый, его брали в море, чтобы сортиро­вать рыбу. Вначале он молчал, так как был глуховат и многого не расслышал. Но когда речь зашла о капитане Леркари, не утерпел, заговорил:

—     Капитана Ачеллино я знаю,— шамкая беззубым ртом, ска­зал он,— мерзавец ваш Леркари.

—     Замолчи, старик,— сказал старший сын Филоса.— Капитан добивается свободы для простых людей.

—     Двадцать лет назад он говорил нам то же самое. Этот гор­лохват добивается места в консульском дворце. И все, кто пойдет за ним, попадут по его милости на галеры. Моих двух сынов, ко­торые поверили ему тогда, он погубил собственной рукой. Моло­дежь не помнит этих страшных дней. Тогда тоже, как и сейчас, повсюду кричали: «Леркари, Леркари!» А как только консулом был поставлен его сын, началась расправа с теми, кто добыл этим разбойникам власть. Ачеллино стал главным синдиком—это он послал на виселицу моих ребят. Не верьте этому капитану.

Крепко призадумались рыбаки над словами старого грека.

—     Дед, пожалуй, прав,— произнес Чурилов после молчания.— Вы все, верно, слышали о Соколе. За ним стоит полтыщи молод­цов, и они хотели помочь бедному люду в борьбе против знатных. Леркари отказался от этой помощи.

—     Я не верю этому. Все это выдумки злых людей,— сказал старший сын Филоса.— Сокол в Кафу боится нос показать. Кто видел его в городе?

—     Я видел. Он был в моем доме. И при мне трактирщик Батисто отказался от помощи ватажников.

—     Батисто тоже подлец, каких не видел свет,— подтвердил дед.

На прощанье Филос сказал Семену:

—     Все, что здесь сказано, я донесу нашим рыбакам. Только они, как и я, этому не поверят. Они за Леркари готовы душу от­дать. А Соколу, если сумеешь, передай: мы ждем его на ярмарку. Раз ты говоришь, что он простой человек, как и мы,— его рыбаки примут. Если люди хотят драться за свободу, им никто не может запретить!

Чурилов перешел на свою ладью и, выбрав сети, направился к берегу.

Вечером Семен, рассказав Никите о посещении рыбаков, спросил:

—     Сам-то ты удачно ли сходил?

—     Был я у наемных людишек, наслушался ихних речей — го­лова кругом идет. На богатых фрягов злость у людей неимовер­ная. Про консула со скрежетом зубовным говорят. И то надо по­нять— наложил он на горожан новый налог. Пугает людей наше­ствием турок, зовет приношениями крепить мощь города. Нам с тобой али кому другому с достатков десять сонмов уплатить на укрепку стен не так уж тяжело, а подумай — где такие деньги го­лытьбе взять. Ходят по хижинам стражники с провизорами, уно­сят за неуплату последнее добро, оставляют голые стены. Народ консула клянет во всеуслышание, говорят, налогами он потому и гнетет, что Кабела[4]. Иди в людскую, посылай вершника к Черному камню. Передай, пусть на третий день к вечеру встают всей си­лой у Малой горы. Ночью проведем их в город. А там —- бог по­может. Иди.

* * *

Посыльный Никиты Чурилова приехал в ватагу под вечер. Ва­силько сразу же собрал людей на круг. Ватажники подходили к кленам молчаливые, взволнованные. Знали: сейчас атаман скажет о том, к чему так долго готовились. Сокол оглядел ватагу и не­громко начал:

—     Ну, други мои, пришел час. Через два дня на третий выйдем мы в большую дорогу. Будьте все наготове: одежонку, что порва­лась,— почините, обутки пригоните к ноге, чтоб не терли. С собой возьмем только оружие. Остальное оставим здесь. Люди старые, болящие, женки да ребята малые останутся у Черного камня. С ни­ми— два десятка здоровых ватажников — пусть берегут. Чтобы мы сразу знали, сколько душ пойдет в бой, давайте разделимся. Те, кому с нами не по пути, пусть выходят сейчас же и встают осторонь. Над волей вашей, ватажники, никто силой стоять не бу­дет. Выберите себе атамана и сейчас же из ватаги с богом уходите на все четыре стороны. Так мы на котловом совете порешили.

Люди стояли неподвижно. Потом вышли вперед аргузии, при­бежавшие когда-то из Сурожа, и, не глядя на людей, отошли в сторону.

—     Кто еще?

Все молчали, стояли не шевелясь.

—     Хватит, атаман! — крикнул Микешка.— Нам всем с тобой по пути. А эти... Не дай бог с такими трусами в бой идти. Ну, мок­роштанные, убирайтесь к чертовой бабушке!

Один из аргузиев подошел к атаману и сказал:

—     Позвольте нам уйти из ватаги в один час с вами. Чтобы по­том никто не сказал, что мы предали тех, с кем прожили столько дней. Вам будет так спокойнее.

—     Как, ватажники, решим?

—     Пусть живут! За три дня не объедят! Оставайтесь!

—     Тогда идите все на покой.

Когда ватажники разошлись, к Соколу подошла Ольга. Она

жила вместе с Полихой и Ялитой и при людях подходить к атама­ну не решалась. Только вечерами, когда ватага утихала, они ухо­дили на плоскую вершину скалы и сидели на нагретом за день камне. Вот и сейчас Ольга взяла атамана за руку, и они пошли к скале.

Осенняя ночь в этом краю великолепна. Она теплей весенней, мягче летней. Небо темно-синее, бездонное. Звезды, крупные и яр­кие, тихо мерцают в высоте. Ольга молча приникла к атаманову плечу. Василько что-то хотел сказать ей, но она движением руки остановила его:

—      Слышишь, поют,— шепнула Ольга.

На дальнем краю поляны вправду зазвучала песня.

Василько прислушался. Песня рассказывала о близком и, ка­залось, рождалась тут же, в сердцах поющих.

Уж как пал туман на сине море,

Как легла тоска в ретиво сердце,