Казимеж Брандыс - Граждане Страница 18

Лэнкот одобрительно кивал головой, отвечая в то же время на беспрерывные телефонные звонки, и сразу согласился поручить Павлу желательную ему работу: «Да, да, конечно, репортаж о районах нам крайне необходим». Павел готовился к обстоятельной беседе, у него был в запасе целый ряд революционных постулатов и соображений касательно новых задач современной прессы, и он уже посмеивался про себя, воображая, какую мину скорчит этот опытный специалист, когда поймет наконец, с кем имеет дело. Но, к его великому удивлению, ничего подобного не произошло. В разгаре беседы, не успев докончить фразы, он остался один в кабинете и терпеливо ждал возвращения Лэнкота, которого куда-то вызвали. Прошло полчаса, в кабинет все время входили люди, принося бумаги или забирая те, что лежали на столе, не обращая на Павла ни малейшего внимания. Наконец он узнал от секретарши, что редактор Лэнкот уехал по делу и вернется только к вечеру. Павел покраснел и, чтобы скрыть смущение, буркнул, что ему это известно. Секретарша, красивая девушка с коротко подстриженными волосами, посмотрела на него с хитрой усмешкой.

В последующие дни работы в редакции он познакомился со всеми сотрудниками, и впечатление было такое же: с ним вежливы, но все заняты своими делами и им не до него. Редакция помещалась в большом, недавно отстроенном доме неподалеку от угла Кредитовой и Мазовецкой. На трех ее этажах царила непрерывная суета, люди приходили, уходили, кричали в телефоны, носились по коридорам и, налетая друг на друга, торопливо перебрасывались отрывистыми фразами, которые Павлу частенько были непонятны. Он утешался мыслью, что это — дело привычки и вначале всем бывает трудно.

Он написал две короткие заметки о культурной и общественной жизни в П. (у него имелся свежий материал) и, пользуясь случаем, задал перцу тамошним бюрократам, с которыми он давно вел войну. Оба репортажа были напечатаны в сильно сокращенном виде, и все критические замечания вычеркнуты. Не найдя их в тексте, Павел в первый момент возмутился и хотел требовать объяснений у Лэнкота, но, подумав, решил повременить: Лэнкот, вероятно, сам выскажет ему свои соображения, незачем начинать сразу с пререканий.

Однако не только Лэнкот, но и вообще ни один человек в редакции не сказал Павлу ни слова о напечатанных заметках. Павел все больше недоумевал; пожалуй, это удивляло его даже больше, чем задевало. Он терялся в догадках: как же относятся к нему новые знакомые? Ведь они уже его, наверное, заметили. А ему важно было узнать их мнение. Он хотел поглядеть на себя их глазами — пусть бы даже натолкнуться на неодобрение или отпор. А вместо этого встречал молчание и то приветливое безразличие, когда тебе начинает казаться, что ты прозрачен и люди смотрят сквозь тебя. Павлом овладело беспокойство; он похож был на человека, который забыл, какое у него лицо, а под рукой нет зеркала. Он не находил ни в чьих глазах подтверждения той оценки, какую давал себе сам, но эту оценку и не оспаривали тоже. Павел приуныл и даже немного похудел. Он стал подозревать за всем, что делалось в редакции, какой-то безмолвный сговор, существовавший задолго до его появления. Он готов был поклясться, что жизнью редакции управляют какие-то скрытые от его глаз законы, более реальные, чем слова и взгляды, которыми люди обмениваются в его присутствии. И он решил запастись терпением: надо делать свое дело и наблюдать.

С некоторыми сослуживцами он сошелся довольно близко — так ему, по крайней мере, казалось. Несколько раз обедал в столовой с компанией сотрудников спортивного отдела, потом его кто-то пригласил на просмотр фильма с обсуждением, а другому товарищу, с которым они уже перешли на «ты», он одолжил небольшую сумму. Словом, у него появилось много новых знакомых.

Однако Павел скоро убедился, что для этих людей он вполне заменим — им решительно все равно, он ли или кто другой составит им компанию. Иногда ему задавали вопросы о его личных делах, но раньше чем он успевал ответить, собеседник заговаривал о другом. Павел понял, что так он может провести среди этих людей всю жизнь и в лучшем случае стать одним из них. Но это ему не улыбалось. Он испытывал трезвый интерес ученика-провинциала к сложным делам столицы и решил изучить их всесторонне и добросовестно. Он знал твердо, что со временем он, Павел Чиж, окажется в самой гуще этих дел и доберется до их сути. Одна истина ему уже открылась: жизнь не терпит пустоты, она естественно должна заполняться содержанием. Каким? Он был убежден, что это зависит прежде всего от ума и воли людей: где бы человек ни оказался, он начинает создавать что-то свое или принимать чужое. Павел хотел вступить в жизнь в полной боевой готовности. Он не принадлежал к числу пассивных наблюдателей, или благодушных, бездумных зевак, или пресмыкающихся трусов. Он не способен был дожидаться, пока можно будет безопасно перейти запруженную мостовую или предусмотрительно искать в речке броду. Но он сознавал, что нельзя приходить к людям ни с чем или с чем попало. И он хотел сперва вооружиться всем тем, что делает человека нужным. Он стоял еще на противоположном берегу, но строил себе уже лодку для переправы.

Ища материал для репортажа, он много бродил по городу и все лучше узнавал его. Варшава не обманула его ожиданий. Павлу казалось, что этот город как-то особенно близок ему и так понятен, как никому в мире, — словно он уже когда-то давно прожил здесь одну жизнь и теперь начинает вторую. Он без устали бродил по улицам, часами стоял, как зачарованный, перед строившимися домами, заглядывал в лица рабочих, вступал в разговор, старался везде заводить знакомства. Он был одним из множества прохожих, а чувствовал себя везде хозяином. Порой ему казалось, что он своим присутствием как бы помогает этому городу, который воздвигает этаж за этажом все новые и новые здания и жилые корпуса будущих кварталов; помогает тем, что среди развалин и мусора он, Павел, как бы ищет нечто объединяющее разбросанные по городу стройки. Откинув назад голову, он измерял глазами высоту лесов, восторгался картиной созидания, которая, как могучее воплощение воли человеческой, затмевала красоту дремучих лесов и гор. В такие минуты Павел чувствовал себя крупицей этой коллективной воли, он открывал ее в себе, ощущал в мышцах ее силу, и эта же напряженная сила распирала ему сердце. Как он жалел тогда, что уже нет в живых его отца! Ведь между ним и тем, что делалось вокруг, была незримая связь. Пять братьев Чижей внесли в строительство новой жизни свою немалую лепту. Павел ни минуты не сомневался, что они оставили по себе в мире какую-то невидимую силу, и она-то тянула сейчас вверх, под самое небо, бетон, железо и кирпич. «Кашлял ты и болел всю жизнь, — с нежностью и гордостью думал он об отце, — а тут вот какой дворец нам строят, и я стою и на него гляжу! Матери тоже такое и не снилось…» Муранов, Миров, Млынов и МДМ[12] будили в Павле чувство, похожее на фамильную гордость. Не раз, когда он проходил мимо какого-нибудь свежевырытого котлована в центре города, среди шума работ, суеты, беготни, известковой пыли, ему чудилось, что он бредет по разрытой дороге между двумя стенами высокого леса к старой деревушке под Пултуском, откуда Чижам пришлось выехать лет двадцать тому назад.

Между бараками, в которых помещались мастерские, и штабелями кирпича стояли рядом портреты передовиков труда, их лица с устремленными в одну точку глазами обращены были к улице. Среди этих людей Павел нашел не менее трех, похожих на его отца: такие же брюнеты с узкими губами и тонким длинноватым носом. У каждого это сходство выражалось в чем-то ином, а все трое вместе сливались в точный портрет человека, который Павлу был памятнее всех людей на свете. И он любил подолгу смотреть на эти портреты, особенно вечером, когда они были ярко освещены и выделялись на темном фоне лесов, высоко вздымавшихся над их головами чащей столбов, жердей, досок. Павел раздувал ноздри, втягивая пропитанный пылью воздух стройки, и испытывал какую-то детскую гордость, в сущности ни на чем не основанную, но упоительную: как будто это он и его отец вдвоем навезли сюда кирпич, бревна, известку и своими руками возводили эти стены на фундаменте. В голове его в такие минуты теснились пылкие и беспорядочные мысли. Он жаждал что-то защищать, с кем-то бороться, он всей душой ненавидел и страстно любил… Варшава будила его воображение, рождала головокружительные мечты.

Он узнавал ее и с других сторон. В редакции Павел уже с первых дней приобрел своеобразную известность как страстный охотник за пригласительными билетами и пропусками на всякие зрелища. Если кто из сотрудников не мог или не хотел их использовать, если хоть мгновенье раздумывал, около него тотчас вырастал Павел, ненасытно жаждавший впечатлений. Билеты, на которые не находилось желающих, так уже и назывались в редакции «билеты для Чижа». Получив их, он прямо из «Голоса» мчался в театр и усаживался в еще пустом зале задолго до поднятия занавеса. За один месяц он увидел больше, чем за все прошедшие годы своей жизни. Было начало сезона, в театрах шли тогда «Мещане», «Сулковский», «Горе от ума». Затаив дыхание, Павел смотрел на сцену, где люди жестикулировали и говорили гораздо выразительнее, чем в жизни, и жадно ловил каждое слово. Он чувствовал, что получает что-то незаслуженно, что ему здесь дарят больше, чем он может дать людям. И кто дарит! Самые талантливые писатели и актеры, самые прекрасные и нарядные женщины… Того, что он — Павел Чиж, вполне достаточно, никого не удивляет его присутствие в лучшем театре столицы. Он сидит в третьем ряду как репортер популярной газеты. Он живет на Электоральной. Его очерки скоро станут известны всей стране. Разве это не революция? Страстный обличитель Чацкий обращается к нему со сцены, словно беря его в свидетели, когда говорит о гнусности всего того, против чего боролись пятеро Чижей и что так ненавидит шестой Чиж, Павел, который сейчас с пылающими щеками слушает знаменитый монолог. А ведь еще стоит дом на Бруковой, покрытый пятнами плесени и словно запаршивевший, черный дом с вонючей подворотней. «И пусть постоит еще, — часто думал Павел, — пусть стоит для того, чтобы мы не забыли, откуда мы выбрались!»