Хидыр Дерьяев - Судьба (книга первая) Страница 25

— Ишь, носится, как ночной дух, — говорили про. неё люди. — Смотришь и не поймёшь, что она на твоих глазах делает.

— Пока оглянешься, она семь раз в одни двери войдёт и выйдет.

— На всё времени хватает!

— И языком молоть без устали — у неё тоже есть время.

В последнем люди были не совсем правы. Энекути страдала многими женскими и неженскими слабостями, в том числе и разговорчивостью: любила перемыть косточки ближнему. Однако из числа этих ближних она раз и навсегда исключила ишана. Не давая пощады никому, об ишане она говорила только хорошее, частенько привирая от усердия, и даже слабым намёком ни единого раза не коснулась таны своего хозяина — а уж она-то знала их предостаточное количество! Ишан очень ценил это качество Энекути и доверял ей во всём.

Келья ишана Сеидахмеда запиралась старинным накладным замком. Мастер, трудившийся над замком, вероятно, не имел никакой задней мысли, иначе он постарался бы сделать отверстие для ключа втрое меньше. Однако и Энекути не имела никакой задней мысли, используя замочную скважину в качестве наблюдательного пункта. Правда, иной раз, особенно если у ишана находились молодые женщины, ей доводилось видеть такие пикантные картинки, что она нервно хихикала в кулак и поерзывала от возбуждения, не отрываясь от скважины… Всякое доводилось ей видеть, но на этот раз она заглянула просто так, по привычке.

Ишан стоял у заднего окна сбоку, чтобы не увидели со двора, и смотрел на проходящую мимо Узук. Энекути порадовалась, что пороком любопытства страдает не только она одна, и, продолжая следить за мшаном, постучала. Ишан вздрогнул, отпрянул от окна, торопливо уселся на свой намазлык[46], стал перебирать чётки. Энекути усмехнулась и вошла. Даже заходя к ишану двадцать раз на день, она неизменно приветствовала его при каждом посещении.

— Алейкум эссалам, Энекути! Как поживаете? — облегчённо ответил ишан и традиционным жестом поднёс руки к бороде. — С какой вестью пришли?

— Весть такая, пир[47], к нам: приехала мать девушки Узукджемал и хочет проведать свою дочь.

— Хорошо, пригласите её сюда.

— Пир наш, простите, но эту девушку доверили вам в суде… Можно ли её показывать матери?

— Ничего не случится, если и покажем. Приведите её!

Услышав приглашение, Огульнияз-эдже сказала:

— Пойду-ка и я с тобой. Заодно сделаю богоугодное дело — поклонюсь ишану. Энекути подозрительно хмыкнула, чутьём уловив смешинку в тоне женщины, но смолчала.

Когда Оразсолтан-эдже и Огульнияз-эдже остановились на пороге кельи, первое, что им бросилось в глаза, это огромная чалма и выхоленное, неестественно белое лицо ишана. Никогда они не видали таких лиц и даже испугались.

Пригласив посетительниц садиться, ишан спросил, откуда они и как зовут наиболее почтенных людей из их села. Расспросил о житье-бытье тех, кого он знал лично. Потом осведомился, за каким делом пожаловали гостьи.

— Эта бедная пленница, которую передали вам, наша дочь, — ответила Оразсолтан-эдже. — Я её мать… Мы приехали повидаться с ней. Хотим поговорить немного, подбодрить её, чтобы не падала духом… Она, наверно, обижается на свою мать, думает, что забыли её… Тоскует, наверно…

— Что ж, хорошо сделали, что приехали. Вначале очень скучала она тут, но мы дали ей талисман утешения. С тех пор, как она носит этот амулет, её оставила печаль, она не плачет, не жалуется, как прежде. Чтоб не сглазить, хорошую дочь вырастили вы, — сказал ишан, перебирая чётки.

— Хорошо воспитали, да счастье не улыбнулось ей… Недостойные руки коснулись её…

— Как вас зовут? — спросил ишан.

— Оразсолтан моё имя…

«Так вот, Оразсолтан, вы не должны быть недовольны. Что из того, что вашу дочь умыкнули? Такие дела у нас обычны, а обычное — не позор. Кого же вы считаете достойным своей дочери, если гнушаетесь семьёй уважаемого Бекмурад-бая? Тысячу раз должны вы благодарить аллаха, что вашей дочери повезло и она попала к таким известным и достойным уважения людям.

Не ровня он ей, ишан-ага, и не сверстник! — Как будешь благодарной, когда твоё родное дитя вырвали из твоих рук и отдали женатому человеку!..

— Вы ропщете против двоежёнства, Оразсолтан, а оно разрешено шариатом. Нельзя роптать!..

— Ай, не знаю, ишан-ага, что можно, что нельзя… По своей воле мы никогда бы не отдали своего ребёнка женатому человеку. Разве с её красотой она не могла бы выйти замуж за неженатого. Могла бы, ишан-ага… Пусть за бедного, но неженатого.

Ишан Сеидахмед сердито пожевал губами, собираясь словами пророка сразить непокорную женщину, но его опередила Огульнияз-эдже.

— Оразсолтан, попроси ишана-ага, чтобы разрешил повидаться с Узук, а то нам ехать обратно надо — как бы поздно не было.

Ишан долго молчал, перебирая чётки и шевеля губами, словно читал молитвы. Потом внушительно сказал:

— Эта девушка сейчас не связана волей своих родителей. Неизвестно, в чьи руки её передадут. Она находится под нашим попечительством, пока не разрешиться тяжба, потому что мы лицо незаинтересованное. Сами понимаете, мы связаны торжественным обещанием и не можем допустить встречи девушки ни с мужем её, ни с родителями.

Огульнияз-эдже, игнорируя ишана, снова обратилась к Оразсолтан-эдже.

— Скажи ишану-ага: пусть сюда приведут девушку, в его присутствии мы скажем ей слова утешения, посидим малость и уйдём.

— Не имеем права вызывать девушку! — Ишану начало изменять спокойствие. — Даже нам нельзя находиться в одной комнате с ней. А вы не толкайте меня па преступление перед властями, совестью и богом!

Показывая, что разговор окончен, ишан прокашлялся, взял коран и начал перелистывать страницы.

— Спаси, господи, нам никогда и в голову не придёт, чтобы кого-нибудь на преступление толкать, — отозвалась Огульнияз-эдже и добавила тише: — Преступления сами совершаются, без нашей подсказки…

— Тогда спокойно возвращайтесь домой и не тревожьтесь о дочери: она в надёжных руках, — заключил ишан. не отрываясь от книги.

Оразсолтан-эдже умоляюще протянула руки.

— Ишан-ага, у вас тоже есть дочери и сыновья… вы радуетесь на своих внуков… Вы понимаете родительскую любовь, понимаете тяжесть разлуки… Не ради меня прошу, ради бедной девочки окажите милость — позвольте ей хоть одним глазком взглянуть на свою мать!

— Нельзя!

— О боже, зачем ты нас создал, если уделом дал только горе и страдания!

— Не ропщи, женщина! Смиренно принимай волю создателя! Роптать — значит выступать против всевышнего..

— Если бы он хотел, чтобы мы не роптали, он не дал бы нам этой возможности… Как можно смириться, когда всякие негодяи топчут тебя ногами, творят произвол, потому что они сильны? Аллах не допустил бы этого, если бы хотел нас видеть смиренными…

— Эй, замолчите! Вы сбиваетесь с праведного пути. Хорошее ли, плохое ли послал бог — он бог, и нужно быть довольной и говорить: «Слава тебе, господи!». Что не дал всевышний на этом свете, даст на том. А вы теряете надежду и обрекаете себя на вечные мучения…

Они не будут страшнее тех, что я терплю сегодня, ишан-ага! Не заставляйте меня много говорить, не тревожьте мои раны. Как мне не роптать, как не горевать? Я смирилась со своей бедностью, не прошу бога о большем…

Но почему у меня нет трёх-четырёх сыновей, которые с саблями, в руках стояли бы за моей спиной! Я обрушила бы кровлю на голову Бекмурад-бая и была бы довольна и богом, и всеми… Кто имеет право протянуть руку к ребёнку, которого я родила и взлелеяла, скажите, святой отец?! Сделайте вы богоугодное дело — покажите мне мою дочь!..

— Не просите, потому что это бесполезно… Принимайте всё молитвой и смирением — вера поможет сам в вашем горе… Вот я сейчас напишу вам талисман утешения. Возьмите его и поезжайте с миром — душа ваша придёт в успокоение и сердце ваше утихнет…

— Господи! — горестно воскликнула Оразсолтан-эдже. — Если бы я к горам обратилась со своей мукой, они дрогнули бы от жалости! Чёрные камни расплавились бы от моих слёз… Неужели сердца этих людей твёрже, чем камни?. Неужели ни капли сострадания нет у них к несчастной матери? — Она заплакала, уткнувшись лицом в колени. — О аллах, чем я провинилась перед тобой, за что так жестоко караешь!..

— Перестаньте плакать… Вот, возьмите… Это — разведёте в воде и выпьете, а это — носите на груди,

Оразсолтан-эдже, ничего не видя сквозь слёзы, машинально протянула руку, взяла сложенную треугольником бумажку, приложила её, по обычаю, ко лбу, прижала к груди.

— Ах, доченька моя бедная, вот так же хотела бы я прижать тебя, чтобы почувствовала ты, как горит сердце матери! Тогда оно успокоилось бы немного… А так ничто не в силах умерить боль в этом обгорелом сердце… Моя дочь — это и талисман успокоения, и амулет, и священная книга… только одна дочь… Возьмите обратно свой талисман, не нужна мне эта бумажка!..