Хидыр Дерьяев - Судьба (книга первая) Страница 26

Трясясь от благочестивого гнева, ишан закричал:

— Женщина, проси прощения! Талисман — священные слова! Ты оскорбила святость веры! Капыром[48] стала ты, женщина!..

Оразсолтан-эдже испугалась, схватилась руками за ворот платья.

— Спаси, господи… Спаси, господи… Не охаивала я святость веры… Это вы, святой отец, довели меня до кощунства, заставили сказать слова, которых я никогда бы не сказала. Недаром говорят, что человек в сердцах и бога своего обругать может… Обратилась бы я с такими слезами к капыру, то и он пожалел бы меня, пришёл бы на помощь… Оказывается, среди правоверных есть люди с сухими сердцами, которые никакие слёзы не размочат… Потому я и…

— Ты меня сравнила с капыром!.. Ты, женщина!.. Спаси, господи! Спаси, господи!.. Ты сказала, что я хуже неверного?! Вон отсюда!!! Не оскорбляй своим присутствием святость этого места! Энекути!.. Энекути!! Где ты? Выведи отсюда этих ведьм, убери их!.. Не могу я терпеть в своей келье безбожных тварей!.. Уведите их вон!!!

— Спаси, господи! — удивлённо сказала Огульнияз-эдже, хватаясь, по привычке, за ворот. — Ишан-ага рехнулся!

А Оразсолтан-эдже, вне себя кричала:

— Всемогущий бог мой, создавший землю и небо! Разрушь всё, уничтожь своим гневом! Пусть рухнет этот дом и погребёт под обломками моё горе, я уже не в силах нести его!.. Пусть останутся под развалинами все, у кого чёрное сердце и злые умыслы!..

Ишан замахал руками, в ужасе вылупил глаза, задрав бороду к небу, призывая на кощунствующую женщину громы небесные и справедливый гнев аллаха. Потом спохватился и снова завопил:

— Эй, кто там, уберите их немедленно!.. Энекути, где ты провалилась?! Зови людей! Пусть их в сумасшедший дом уведут!.. Свяжите их… руки им свяжите! Ведите в сумасшедший дом!.. Энекути, гони их!.. Вон отсюда, вон, прости, господи!..

Услышав истерические вопли своего обожаемого пира, Энекути вбежала в келью, схватилась за Оразсолтан-эдже. Огульнияз-эдже крепко ударила её железными щипцами для огня.

— Убери руки, дрянь жирная!

Энекути завизжала, с громким воем выскочила на двор.

— Сумасшедшая!.. Безумная!..

— Свяжите их!.. Отправьте!.. На помощь!.. — вторил ей ишан, не опуская глаз от потолка.

— Попробуй только отправь в сумасшедший дом — сам там очутишься, старый козёл! — пригрозила Огульнияз-эдже, грозно размахивая щипцами. — Ты думаешь, я одна па свет родилась? Слава богу, у меня сыновья есть… Скажу: бейте! — камня на камне не оставят! Попробуй только причинить ей зло, попробуй! Пусть сбреют мои седые волосы, если ты не пожалеешь об этом… Ты больно не расходись: пока я почитаю — ты мой пир, а перестану почитать — пустое место ты для меня, ишан!

Со двора прибежал парень, один из нахлебников ишана, сходу вытолкал Оразсолтан-эдже из кельи. Огульнияз-эдже выскочила вслед, несколько раз огрела его щипцами по спине.

— Убери руки, ишак поганый!.. Руки!.. Руки!..

Парень схватился за щипцы, вырвал их, бросил прочь. Огульнияз-эдже, подобрав платье, проворно нагнулась, схватила обломок кирпича.

— На тебе… дармоед проклятый… поганая собака!

По лбу парня потекла кровь.

Подошёл благообразный старик, — видимо, из приезжих, — замахнулся на парня клюкой.

— Убирайся отсюда, осёл паршивый! Связался с женщинами — стыда нет… И вы тоже успокойтесь… Чего с дураком связываться…

В это время на шею плачущей матери бросилась Узук.

— Мамочка!.. Годная моя! Что с вами?.. Почему вас выгоняют отсюда?.. Родная ты моя… единственная.

Прижав голову дочери к груди, Оразсолтан-эдже! судорожно гладила её по спине, плечам, волосам, со звериной насторожённостью глядя по сторонам, готовая драться до смерти с тем, кто посмеет посягнуть на её дочь. Собравшиеся на шум люди смотрели, обмениваясь сочувственными восклицаниями. Раза два или три Узук уловила осуждающие слова и поняла: они вызваны тем, что она открыла лицо. Но сейчас ей было всё равно.

— Не плачь, джан-эдже… вытри свои слёзы… говорила она, вытирая лицо матери концом своего шёлкового головного платка. — Не показывай своё горе людям, мама… Не надо, чтобы враги наши радовались нашей слабости… Будь мужественной, мамочка…

— Доченька… доченька моя… Дитя моё родное… — лепетала Оразсолтан-эдже, глядя невидящими глазами на свою бесценную Узук. — Серна моя… Единственная моя… Сердце моё…

— Успокойся, мама… Я прошу тебя: не расточай своих драгоценных слов перед жестокими людьми. Никто нам не поможет: ни Сухан Скупой, ни арчин Меред… никто!.. Все они свою выгоду ищут… Прошу, тебя, мама, ни копейки не давай, если будут требовать. Не помогут делу наши сиротские копейки… Может, доведётся нам увидеться ещё раз, а может, нет — кто знает, но ты не плачь… не рви хоть ты мою душу!.. А вам, Огульнияз-эдже, спасибо, что поддерживаете маму! На всю жизнь я буду благодарна вам за это!.. Жаль, что не исполнилось наше желание… Но только… поздно жалеть: одна боль в сердце — больше ничего не осталось… Огульнияз-эдже, — Узун понизила голос до еле слышного шёпота, сказала, задыхаясь — Если вы… если доведётся увидеть… встретите где-нибудь его… привет мой передайте… — И чувствуя, что больше не в силах выносить тоску, торопливо попрощалась — Прощайте, Огульнияз-эдже, да будет счастливым ваш путь… Прощай, джан-эдже…

Потирая ушибленную щипцами руку, Энекути вертелась рядом, стараясь не упустить ни одного слова. Когда Узук заговорила шёпотом, она сунулась было ближе, но, остановленная выразительным взглядом Огульнияз-эдже, торопливо отошла к группе женщин.

— Смотрите… смотрите… А ещё называется порядочной женщиной!.. Совсем стыд потеряла — яшмак сняла… Чужие мужчины смотрят… А идёт-то как — словно она тут хозяйка полновластная!.. Стыда нет у человека!..

— Если у вас есть стыд, почему не разрешили повидаться с матерью? — сказала одна из женщин.

— И всё обошлось бы без шума, без позора, — добавила вторая.

— Каждой матери свой ребёнок дорог, — вмешалась третья, — а ей даже запретили посмотреть на дочку. Случись такое с вами — иначе бы заговорили, не вспомнили бы про яшмак.

Четвёртая женщина, покачивая на руках ребёнка, резонно заметила:

— Разве тут мало келий? Провели бы в одну, дали возможность поговорить… Может, на ночь мать осталась бы…

— Что ты говоришь! — съязвила первая. — Да мать в узелке унесла бы свою дочь. Разве ты не понимаешь этого?

— Поглядите на этого дурака — вон ходит с окровавленной рожей! — засмеялась одна из женщин.

— О да, он храбрый джигит, гордится своими шрамами!

— Конечно, все видели его прыть!

— Ещё бы — старую женщину чуть не одолел!

— Да-да… Для этого мужество иметь надо… Кто из вас отважится на такое?..

— Кто посмеет… Он единственный храбрец…

— Эй, джигит, какую награду за подвиг просишь?

— Иди ближе, батыр, полюбуемся твоей удалью!..

— Бедная мать!.. Подумать только: дочь родную обнять не смеет…

— Скоро сам себе человек принадлежать не будет…

— Плохие времена настали, ох, плохие!..

Девушки и молодые женщины, окружившие Узук в кибитке, возмущались происшедшим. К ним присоединилась и вездесущая Энекути, тоже сетующая на суровые законы. Но только одна она да, пожалуй, ещё молодая жена ишана Огульнязик догадывались об истинных причинах поведения ишана Сеидахмеда. Ишан сообразил, что Узук может рассказать матери о его неблаговидном поступке. А кроме того, — это знал уже только один ишан, — глупые старухи пришли с пустыми руками. Кто же так просит об одолжении? Вот почтенный Бекмурад-бай, тот — совсем другое дело, понимает, что нужно…

Сердце не сачак — перед каждым не расстелишь

Первые два сына ишана Сеидахмеда умерли, не успев порадовать отца. Суеверный ишан подумал, что, может быть, аллах сердится на него за то, что он даёт сыновьям имена святых, и когда родился третий — последний — сын, ишан назвал его Черкезом[49], хотя и не оставил надежды сделать сына служителем культа и своим преемником.

Избалованный и своенравный Черкез закончил отцовскую медресе[50], но о религии помышлял очень мало — его больше привлекали земные радости. Он с завистью поглядывал на своих сверстников, которые могли делать, что им вздумается, и частенько устраивал отцу бунты. Однако ишан ни в коей мере не хотел сделать сына аскетом. Черкезу едва исполнилось двенадцать лет, как отец женил его на красивой восемнадцатилетней девушке из бедной семьи. Он не ограничивал сына в средствах, разрешал ему городские развлечения, но только не торговлю, к чему Черкез не раз пытался его склонить. «Веселись скромно, не привлекая к себе внимания, — поучал ишан сына. — Старайся больше слушать умных люден, а поменьше говорить сам, помни, что нет ничего лучше молчания, молчаливого глупца люди считают умным». Ишан, конечно, не знал, что он произносит истину, которой от роду три тысячи лет и которая родилась да далёких берегах Евфрата, по этой мудрости научила его сама жизнь.