Аркадий Крупняков - Вольные города Страница 35

—      Я себя в обиду не дам! Я—

—      Не хвастайся, сын мой,— сказала Суртайша,— слушай, что посол султана скажет. Он приехал, наверно, не твои слова слу­шать, а советы давать. Я стара, ты молод — нам добрые советы больно нужны. Говори, благородный Авилляр.

—     Ахмату Москву не одолеть,— твердо сказал Авилляр.— Как только ты на Ивана Орду поднимешь, Менгли Ахмату в спину уда­рит. Убежит хан свой Сарай-Берке спасать, и останешься ты с Москвой один на один. И тогда не быть тебе ханом. Ты, поди, зна­ешь, что сейчас в городце Мещерском брат мой Магмет-Аминь жи­вет? От Казани совсем недалеко. Иван его на твой трон готовит, он его законным наследником Ибрагима считает. Подумай об этом. А потом сам решишь — нападать на Москву или не нападать.

Потом на вечерней молитве, когда Авилляр и хан стояли рядом, Алихан сказал:

—      Что творится в подлунном мире, я не пойму. Зачем всемогу­щему султану радеть неверному Московиту, а подданным аллаха вредить?

Авилляр сложил руки и, будто читая молитву, заговорил:

—      Во дворце я правду тебе сказать не мог. Только двое мы знать должны.

—      Слушаю.

-      Время Золотой Орды прошло. Ты Ивану бить Ахмата не мешай. Когда они оба истекут кровью, вот тогда по Москве с двух строн ударим. Ты от Казани, султан — от Стамбула. И будет на всей земле правоверная империя Османов, и воссияет звезда про­рока Мухаммеда над вселенной. И может статься, что загорится над Москвой золотой полумесяц и будешь ты там первым поддан­ным султана. Ханом всех земель станешь от моря до моря. Когда Ахмат схватится с Иваном — моей вести жди. Держи свою Орду наготове.

-      Да поможет нам аллах! — воскликнул Алихан.

-        Да поможет.

Глава седьмая

БАСМА РАСТОПТАННАЯ

— Ступай, объяви хану, что слу­чилось с его басмою, то будет и с ним, если он не оставит меня в по­кое.

Ответ Ивана III послу Ах­мата. Казанская история, с. 55

ПРИЕМ В БРУСЯНОЙ ИЗБЕ

льга живет в Москве. Отец с Гришкой ве­дут торговлю. Хоромы построили новые, бо­гатые. Сын Васятка растет бойким, смышленым. Годовалым встал на ножки, на втором году на­чал лепетать. Лицом весь в отца, только глаза материны. Никита внучонком не нарадуется.

Ольга, хотя и похудела чуть, однако красоты не лишилась. Женихов в Москве у нее — хоть отбавляй. Уж сколько сваталось — всем дает от­каз. Кирилловна записала раба божьего Василь­ка в поминание и молит ему царство небесное на том свете. Ольга молитвы другие шепчет: «По­моги, боже, соколу моему, любовь ко мне в его сердце сохрани».

В ту страшную пору, не дождавшись Василь­ка, она чуть не наложила на себя руки. Сначала в душе теплилась надежда, что вернется, прово­див товарищей на Дон. Но когда возвратился Семен и рассказал, что ватага ушла без атама­на, Ольга свалилась в горячке. Прохворала бо­лее месяца.

Перед самой масленицей у нее родился сын. Имя дали в честь отца — Василий.

Семен вскорости *снова вернулся из Сурожа в Кафу и стал на­лаживать прежнюю торговлю.

Весной, в конце вербного воскресенья, в Суроже в Русской сло­боде случился пожар. Загорелись хоромы Никиты Чурилова. День был ветреный, а дома по русской обыкности построены деревян­ные, за час более чем полслободы — как корова языком слизнула. Шел слух, будто подпалил хоромы Теодорка, ди Гуасков сын.

Строиться заново на этих местах люди не захотели, а порешили всем гуртом перебраться на родную землю, на Русь. Вмеси1 со всеми уехал и Никита со своей старухой, дочкой и внучком, не остался и Гришка с семьей. Только Семен пожелал жить в Кафе.

Вернулись в свою подмосковную деревеньку Малый Сурож, стали там жить. Потом прикупил Никита в Москве домишко, там поселил Гришку и завел ему торговлю немалую в суровском ряду. Ольга в Москву ездила мало, все больше жила в деревне.

Чтобы не сидеть дома сложа руки, нашла дело. По ее просьбе Никита откупил около Малого Сурожа несколько десятин земли и выращивает на той земле лен. Ольга нанимает людей, следит за тереблением, помогает стелить лен на вылежку, отдает потом мять, чесать и прясть малосурожским бабам. Завела там избу, установила станы, наняла сорок ткачих — полотна для лабазов по­ставляет всякие. Однажды в пору осеннюю пришлось ей выехать в Сурожек на несколько недель. Васятку взяла с собой. В горнице при ткацкой избе спала одна, без служанки. В одно утро просну­лась поздно. Лежала в постели, слушала, как по двору ходили ба­бы да на насесте горланил петух. Васятка не проснулся. Вдруг под окном брякнули гусли. Зазвенела одна струна, потом другая, и начались мелодичные переборы. Сразу вспомнился дед Славко, а за ним и любимый Василько. Защемило сердце, заныло в груди.

А гусляр все играл да играл. Как гром гремит перед дождем, так и гусли рокотали перед песней. Все тише и тише звенят стру­ны, и, когда зазвучали чуть заметным ручейком, гусляр запел:

Ой, да море-океан, море синее,

Море синее, да наше море Русское,

На твоем берегу Черен камень стоит.

Да о камне том наша песнь звенит.

Ольга соскочила с кровати и, босая, подбежала к окну. При­никла к раме, вслушиваясь в каждое слово.

Ой, как слетались к тому камешку Все невольники да все колоднички.

Выбирали атамана Ваську Сокола.

Ваську Сокола да буйну голову.

«Про него, про Васеньку, песня, до моего оконца прилетела»,— прошептала Ольга и подняла рамку окна. Слепец, такой же ста­рый, как и дед Славко, только ниже его и темнее лицом, пел:

Гы веди-ка нас, друг-товарищ честной Да атаман лихой.

Ты неди-ка нас на землю вольную Да за Дон-реку за свободную.

— Вы. ватажнички да мои милые.

Да сокол тки вы все ретивые.

Не пойду я с вами да на Дон-реку,

Мне сударушка моя здеся жить велит.

Вокруг слепца собрались бабы и мужики, слушают бывальщи­ну, промеж собой перешептываются. А гусляр ведет песню-былину. И говорятся в ней до боли знакомые Ольге слова: «Обиделись ва­тажники на атамана и оставили его у Черного камня и ушли все на Дон. И остался Сокол один, как птица с подсеченными крылья­ми. И попал в полон. И некому было вызволить его».

Подлечил соколик крылышки Да, взмахнув, из плена вырвался.

И летал по поднебесью он Мало-много целых сорок ден.

По степи донской он все порыскивал,

Все ватажников своих искал-поискивал.

И нашел да атаман своих соколиков,

И опять над ними стал он властвовать.

Искать с ними волю-вольную,

Волю-вольную да жизнь свободную.

Ольга оделась на скорую руку, выбежала из избы и, осторож­но взяв слепца за руку, сказала:

—      Пойдем, дед, ко мне. Я тебя молочком напою.

Когда старец поел и, собрав хлебные крошки, бросил в рог, Ольга спросила:

-- Скажи, дед, от кого ты эту песню перенял?

—      В рязанской земле, во граде Переяславе случилось встре­титься мне с другим гусляром. Былину он с самого Дона принес и мне передал.

В это время проснулся Васятка. Мать подбежала и помогла сыну перебраться на лавку.

—      Деда Никита? — спросил мальчонка.

—      Нет, это другой деда. Хочешь, он тебе на гуслях поиграет?

Гусляр подошел к Васятке и, слегка касаясь пальцами, ощу­пал его лицо, ручонки и ножонки.

—      Про што тебе, дитя малое, сыграть-то? Я и не знаю.

—      Про Сокола спой,— тихо попросила Ольга.

И снова звенит песня о море Русском, о Черном камне, об ата­мане Ваське Соколе. Ольга знает, что все в этой песне от слова до слова — правда. И верит она, что жив ее суженый и снова при­дут для нее счастливые и радостные дни.

Под вечер в деревню приехал Никита. Сильно сдал, постарел славный сурожский купец, сгорбился, седой как лунь. Великий князь к старому купцу относится уважительно, ни одного дела, касаемого южных соседей, без его совета не делает. Великая княгиня Софья тоже расположена к купцу, а особенно к его дочке. Софью в Москве не любят, считают римлянкой. Близких у нее нет. А Оль­га и по-гречески говорить может, и по-фряжски, обе воспитаны на берегах одного моря. Великая княгиня не раз находила Ольге же­нихов, Никита тоже уговаривал дочь выйти замуж, но она не­преклонна.

Вот и сейчас, приехав, Никита разделся, пошел в горницу, по­целовал дочку, сказал:

—     С утра собирайся в Москву. Великий князь меня зовет.

—     Так ведь тебя...

—     Княгиня велела, чтоб с дочкой. К тому же снова зван ко двору князь Михайло Верейский с сыном Яшкой.

—     Опять свататься будут?

—     Ну и будут. Кто ты теперь? Ни девка, ни вдова и не муж­няя жена. Княгиней будешь, дурочка.

—     Браниться научился, батюшка, под старость-то лет.