Иван Машуков - Трудный переход Страница 5

Генка отрицательно помотал головой.

Веретенников продолжал рассказывать о страшной гибели Мотылькова, которого он уважал, как «правильного мужика». Егор охотно шёл бывало к Дмитрию Петровичу, толковал с ним о жизни. И тот любил молодого, пытливого мужика. Только один раз что-то новое проглянуло в Мотылькове по отношению к Веретенникову. Дмитрий Петрович спросил Егора, правда ли, что он дал взаймы муки Никите Шестову под отработку. Такой случай действительно был: Егор дал Никите муки, а тот пообещал или сам поработать в страду на Егоровом поле, или послать свою жену. Дмитрий Петрович сказал тогда, что это «кулацкая тенденция». Что такое тенденция, Егор не понял, но почувствовал себя почему-то неловко. «Наверно, это Гришка постарался наклепать на меня Мотылькозу», — решил Веретенников. Ему не нравилось, что Сапожков был, как ему казалось, горяч и нетерпелив. В те дни, когда Веретенников жил у Платона Волкова, Григорий смеялся: «Ну как? Надолго ты к Платону закабалился?» — «На сколько уж придётся», — отвечал Егор. «Эх, ты-ы! Честь свою бедняцкую теряешь!»

Но главное было не в словах, а в тоне, каким произносились эти слова, — презрительном, насмешливом. Веретенников был готов возненавидеть за это Григория, хотя он доводился ему зятем — был женат на единственной, старшей сестре Егора Лене, которую он любил, как няньку. Мотыльков был ему ближе. И теперь он по-человечески жалел его.

Генка сидел за столом, сосредоточенно пил чай. Аннушка стояла у печи, подперев подбородок ладонью.

— Опять поссорились мы. Выгнал меня брат совсем, — говорил Генка.

Аннушка жалостливо качала головой.

— Брат брата гонит! Человек человека убивает… Чего на свете делается!

— Ну что ж, ночуй у нас, — сказал Егор. — Анна, постели ему. Переночует… А там видно будет.

Генка хотел сказать, что в постели он не нуждается, было бы только тепло, что раздеваться он тоже не будет… Но он этого не сказал, чтобы не возбуждать излишних расспросов.

А в это время в Крутихе не утихала тревога. Приехавшие вечером два конных милиционера увезли с собой в волость арестованного Селивёрста Карманова. Ночью в Крутиху опять нагрянули милиционеры, но уже другие — искать сбежавшего Генку. Один из милиционеров был невысокий, юркий, с быстрыми зоркими глазами: в руках у него блестел электрический фонарик.

— Пошли, пошли, — торопили милиционеры Тимофея Селезнёва.

Тут же были двое понятых и Григорий Сапожков, недовольный тем, что кочкинские милиционеры упустили младшего Волкова.

— Куда идти? — ворчливо проговорил Тимофей Селезнёв. — Вы хоть в лицо-то знаете этого Генку?

— Я-то знаю, — усмехнулся милиционер. — Я и брал его.

— А может, он уж давно в Каменском? — спросил один из понятых. — На поезд сядет — и поминай, как звали.

— Нет, он сюда бросился, его видели, — сказал второй милиционер.

— Ну ладно, не будем спорить! — вмешался в разговор Григорий. — Пошли!

— А куда? — повернулся к нему Селезнёв.

— К Платону!

Двое милиционеров, Григорий, Тимофей Селезнёв и двое понятых пошли к дому Волковых… Они долго стучались, пока Платон им открыл.

— Где Генка? — прямо спросил Платона Селезнёв.

Перепуганный появлением милиционеров, Платон постарался справиться с собой.

— Что вы меня спрашиваете, где Генка? Откуда я знаю! — проговорил он. — Я не сторож брату моему.

— Смотрите, гражданин Волков, — предупреждающе сказал Григорий, выдвигаясь вперёд.

— Чего смотреть! Ты мне постоянно угрожаешь, Григорий Романович, а я ни в чём не виноват!

— Спокойно! — поднимая руку, сказал маленький милиционер.

Григорий и Тимофей Селезнёв вышли в сени, за ними двинулись остальные. Все пошли через двор к мельнице, где, как показалось одному из понятых, мелькнуло что-то похожее на огонёк. «У них же были собаки, цепник старый», — придержал шаг Григорий, но не успел об этом хорошенько подумать: шедший впереди милиционер запнулся обо что-то и выругался; щёлкнул электрический фонарик, бледное пятно света легло на землю.

— Гляди-ка, жердиной! — сказал, нагибаясь к вытянувшемуся цепнику, милиционер. — Кто же это его хватил?

— Тот, на кого натравили!

— Не похоже, чтоб Генка… Чего ему убивать свою-то собаку.

— Ну, это неизвестно… какая тут междоусобица.

— Пошли обратно к Платону. Его, чёрта, спросить как следует надо, — сказал Тимофей Селезнёв.

— Погоди, — перебил Григорий. — А может, Генка и не заходил вовсе в дом?

— Всё может быть, — согласился Селезнёв.

Обход мельницы не дал никаких результатов. Кучка людей остановилась в переулке, вполголоса переговариваясь. Григорий сердито ворчал.

— Упустили, а теперь хотите сразу найти, — выговаривал он милиционерам.

Неожиданно от забора в переулке отделилась тёмная тень. Подошёл Ефим Полозков. Фонарик осветил его узкое большеносое лицо. Ефим жил через дом от Егора.

— Кто-то к Веретенниковым стучался, я слыхал, — сказал он.

— К Егору?

— К нему.

— Айда к гражданину Веретенникову! — бодро сказал милиционер.

Свет из окошка Егоровой избы приманчиво маячил невдалеке.

Все осторожно перелезли через ограду, постучались. Генка, успевший уже попить чаю, быстро встал, надел свою заячью шапку. Аннушка, взглянув на его побледневшее лицо, ничего не успела сказать, не успела даже удивиться: Егор уже открывал защёлку, и с улицы в сени входили люди. Но кто же дверь-то в избу оставил открытой? Ведь не Егор же? Только спустя много времени после всего, что произошло дальше, Аннушка поняла: не закрыл дверь за собой он, Генка… Генка встал за дверью в сенях и переждал, пока все с улицы войдут в избу, а затем тихо выскользнул из сеней и побежал.

Всё случилось в какое-то мгновение. Аннушка, ошеломлённая, ещё стояла неподвижно, когда Григорий с суровым, решительным лицом вошёл в избу, за ним показались понятые, милиционеры, Тимофей Селезнёв и Ефим Полозков. В ту же секунду на дворе, за окнами, послышался топот. Милиционеры, едва не сбив с ног Егора, кинулись из избы.

— Стой! Стой! — кричали они в темноте. Загрохотали выстрелы.

Григорий ещё постоял, обводя избу, Аннушку, Егора горящим взглядом, затем, не сказав ни слова, резко повернулся и вышел.

Егор непонимающе уставился на жену. А ребятишки — Васька и Зойка — все продолжали мирно посапывать на широкой деревянной кровати, они так и не проснулись…

От Егора Генка выскочил, как заяц, с дрожащим сердцем. Слыша за собой выстрелы и крики милиционеров, он летел сломя голову и буквально скатился с высокого берега Крутихи, перемахнул речку и, пробежав ещё десятка два метров, затаился под карчой ветлы на другом берегу. Потом, переждав, Генка начал потихоньку выбираться.

Его, несомненно, поймали бы, кинься он в сторону Конкина и дальше, в сторону; уездного городка Каменска и железной дороги; его перехватили бы там на любой станции. Вместо этого он побежал в противоположную сторону — туда, где была всего одна, совсем уж маленькая, меньше Крутихи, деревушка Тарасовка. Потом он и сам не мог вспомнить, почему бросился именно сюда. В этом степном районе, в глубине его, подальше от тракта и от железной дороги, сохранились заповедные леса. Такой заповедный лес — Скворцовский заказник — находился к юго-востоку от Крутихи. Протянулся он километров на шестьдесят. У западного края заказника и прилепилась деревня Тарасовка. Из Крутихи вела сюда малоезженная дорога. Но Генка, хотя и в темноте, сравнительно быстро нашёл её.

Он шёл по степи. Освещённая бледным светом узкой луны, ночная степь была таинственна и пустынна. Но Генка ничего вокруг себя не замечал. Почувствовав, что погоня отстала, он совершенно отдался радости освобождения. От души у него отлегло. Он даже засмеяться был готов: так удачно снова провёл милиционеров, второй раз избежал опасности! Вероятно, они теперь тычутся носом в кусты и ищут его. Потеха! Им и в голову не придёт искать его здесь…

Генка бодро подвигался вперёд, иногда оглядываясь по сторонам и стараясь определить, скоро ли может показаться Скворцовский заказник. В заказнике окрестные крестьяне по нарядам лесничества брали строевой лес. Когда Егор Веретенников, работая у Волковых, строил себе новую избу, он часто ездил по этой дороге, завёртывая в Тарасовку. Бывал с ним раза два и Генка. Там жила некая Мариша, к которой они с Егором заезжали и которая приводится ему, Генке, какой-то дальней родственницей — не то двоюродной, не то троюродной сестрой. Вот её-то и надеялся Генка разыскать. Он шёл долго, а заказника всё не было видно, не было даже и отдалённого намёка на него. Начал уставать. Вместе с усталостью пришло раздражение. На тех, кто гнал и преследовал его. Кто был виноват в его несчастной судьбе. Перед Генкой встало широкое лицо Селивёрста Карманова с его татарской, росшей кустиками бородой. Потом снова явился Платон… Генка сжал кулаки. Ведь именно вражда к брату Платону и отдалила его от дома. Сперва Генка только озорничал, затем проделки его стали более серьёзными. Крутихинские парни не только ходили на вечерки, ухаживали за девушками, но и книжки читали, мечтали учиться в городах, вступали в комсомол. В Крутихе, как и в других деревнях, была комсомольская ячейка. Геика Волков на вечерках тоже бывал, но книжек не читал, об учёбе в городах не мечтал. Комсомол… Туда бы его не приняли: кулацкий сын. Старшие братья — кулаки. Один из крутихинских Алексеевых, молодой парень, отошёл от своих богатых братьев, уехал в город учиться, и там его приняли в институт, как «крестьянина от сохи». Учёным будет. Хорошо заживёт. О таком Генка не мечтал, в голове его было другое. Он хотел жениться и в своём доме жить в достатке — больше ничего. Нравилась ему одна девка — дочь барышника Федосова из Кочкина. Генка её увидал на кочкинском базаре. Она стояла в романовской шубе-борчатке, в белом пуховом платке. Румяное круглое лицо, белые зубы. Смеялась, щёлкала орешки; скорлупки так и летели… Словно этими ореховыми скорлупками она выстрелила Генке в самое сердце! Но теперь уж ничего этого не будет. Нет дома, нет и невесты… Платон небось радуется сейчас, что легко отделался от неспокойного брата. А Генка тут страдает..