Ричард Хилдрет - Белый раб Страница 5

Рисуя образ главного героя книги — негритянского вождя Дреда, скрывающегося в зарослях «Проклятого Болота» вместе с восставшими невольниками, писательница положила в основу своего повествования исторические события, и в частности упомянутое выше восстание Ната Тернера. Многое в облике Дреда роднит его с мужественным героем романа Хилдрета — Томасом, что позволяет говорить об известном влиянии Хилдрета на творчество Бичер-Стоу.

Не покидая незыблемой почвы точных данных, законов, деклараций, постановлений, Хилдрет в то же время свободно пользуется романтическим сюжетом. Он применяет приёмы приключенческого повествования. Но эти приёмы, обычные для американской романтической повести первой половины XIX века, не нарушают общего правдивого тона романа, не снижают его идейной и художественной значимости.

Ведя повествование от первого лица, придавая роману художественную форму мемуаров, воспоминаний, автор и герой Арчи Мур как бы сливаются в одного героя, и за гневными возгласами Мура явственно проступает пафос писателя-публициста, насыщающего свою книгу страстными призывами к совести тех, кто повинен во всех несправедливостях социального строи. В романе Хилдрета дана общественная программа аболиционистов, все их идеи и рассуждения органически вплетены в романическую историю Касси и Мура; отсюда возникают как бы две стилевые манеры писатели: ораторская, эмоционально приподнятая, и художественно-повествовательная.

Большой интерес представляют эпизоды романа, посвящённые вторичному путешествию героя по Америке, когда он уже в качестве свободного гражданина разыскивает свою семью. В этой части романа резкой критике подвергается не только рабовладельческий Юг, но и гордившийся своей демократией Север.

Хилдрет приводит в романе отзывы буржуазной прессы, осуждавшей аболиционистов, выступивших в защиту человеческих прав негров. Ожесточённая борьба реакции против аболиционизма сопровождалась уничтожением свободы мысли, устного и письменного слова.

Немало острообличительных страниц Хилдрет посвящает описанию деятельности так называемых Комитетов бдительности, которые жестоко преследовали «потрясателей основ». Эти самочинно созданные комитеты, состоявшие из невежественных плантаторов и их ставленников, решали судьбы всех либерально мыслящих людей Юга.

В книге Хилдрета показано, что подъём общественного движения против рабства вызвал безумный страх среди представителей господствующих классов, которые объединили все реакционные силы в тщетных попытках приостановить распространение прогрессивных идей. «Законодатели, — писал Хилдрет, — под влиянием корысти и себялюбия идут по ложному пути, но глубокое внутреннее чутьё народа почти всегда безошибочно».

«Белый раб» не утратил своего художественного и познавательного значения для нашего времени. Описанные Хилдретом типичные особенности американских политических нравов прошлого века во многом сохранились и поныне.

Минуло почти сто лет после опубликования известной декларации Линкольна об освобождении негров, а их бесправие и насилие над ними всё ещё продолжаются, негры ведут борьбу за свои демократические права, наталкиваясь на ожесточённое сопротивление реакций. Этот исторический факт опровергает мнение тех, кто восхваляет достоинства так называемого «свободного мира» и американской демократии.

За последнее десятилетие роман Хилдрета на русском языке выдержал три издания. В 1953 году он вышел на латышском языке. В том же году роман был опубликован в Германской демократической республике.

В настоящем, заново отредактированном издании впервые даётся полный текст «Белого раба» в соответствии с английским оригиналом, опубликованным в Лондоне в 1852 году.

М. Трескунов

Все люди от природы одинаково свободны и независимы и наделены некими неотъемлемыми правами. У каждого из них есть право на жизнь и на свободу, право на приобретение собственности и владение ею. Каждому должна быть гарантирована личная безопасность и возможность отстаивать своё счастье. Какие бы соглашения люди между собой ни заключали, они не властны посягать на эти права и отнимать их у потомства.

Глава первая

Если вы хотите увидеть, сколько зла человек, не задумываясь, не колеблясь, не чувствуя жалости, может причинить себе подобным, если вы хотите узнать, какие муки способен вынести смертный, какой горечью я каким негодованием может преисполняться его сердце и всё ещё биться. — прочтите эти записки.

Я собираюсь говорить здесь не об огорчениях какого-нибудь баловня, не о сентиментальных переживаниях и вздохах, а о настоящем, подлинном горе. И, может быть, рассказ о нём тронет до глубины душа даже того, кто изо дня в день сам причиняет людям страдания, подобные тем, которые выпали на мою долах Ведь и в самом деле, как бы на заглушала привычка к насилию все лучшие порывы души, как бы ни черствела сердце под влиянием предрассудков, привитых воспитанием, и тяги к наживе, — человеческие чувства продолжают ещё теплиться в нём. Бывает же, что, услыхав о чьих-то чужих преступлениях, содрогнётся и тот, кто спокойно совершает их сам.

Если я достигну хотя бы только одной этой цели, если слово моё проникнет сквозь двойную броню алчности и властолюбия, если повесть о моих страданиях воскресит перед внутренним взором тирана мрачные картины его гнусных деяний и заставит заговорить совесть хоть одного угнетателя, — я буду удовлетворён. Слёзы радости, проливаемые освобождённым рабом, и раскаяние тирана — вот самое прекрасное приношение на алтарь свободы.

Но, быть может, удастся и нечто большее; как ни трудно этому поверить, как ни слаба надежда… Кто знает, быть может слова мои встревожат сердце юноши, которым не завладели ещё безраздельно стяжательство и жажда власти, и чувство человечности, едва тлевшее в нём, вспыхнет со всею силой. Наперекор привычкам и предрассудкам, привитым ему с колыбели, наперекор расставленным всюду сетям богатства и кастовой розни, наперекор праздности и пристрастию к лёгкой жизни — соблазнам ещё более страшным, наперекор всем проповедям бездушных священников и всей лжи, которую сеют подлаживающиеся к духу времени софисты, невзирая на страхи и колебания слабых и нерешительных и не следуя дурным поучениям и дурным примерам, — этот благородный и героический юноша взрастит, в своём сердце человеческие чувства и осмелится открыто заговорить о них.

Он явится новым Саулом [15] среди пророков и возвестит страшные истины высокомерным, погрязшим в роскоши тиранам. Он найдёт в себе смелость говорить перед ними о свободе. В стане угнетённых он решительно выступит защитником прав человека!

Он низвергнет цитадели предрассудков, рассеет иллюзии, созданные тщеславием и корыстью. Он отменит постановления, в которых нет и тени справедливости, но которые, однако, святотатственно рядятся в священные одежды закона! Он вырвет бич из рук господ и навсегда сорвёт оковы с рабов.

Туда, где царила ненавистная подневольная работа, он принесёт радостный, свободный труд! Вся природа, ликуя, преобразится. Земля, которую уже больше не будут изнурять слёзы и кровь её сынов, пышно расцветёт и будет щедро одарять всех своими богатствами. Жизнь Перестанет быть пыткой, и слово жить для миллионов люден уже не будет значить — страдать.

О ты, кто призван нести в мир милосердие, славный Освободитель, приди, приди скорей!

Приди! Ведь если ты замедлишь со своим приходом, вместо тебя придёт другой, и он будет уже не только Освободителем, но и Мстителем!

Глава вторая

Округ, где я родился, был и, как я имею основания предполагать, остался и до сих пор одним из самых богатых и населённых районов Восточной Виргинии. Мой отец, полковник Чарлз Мур, был главой одного из самых знатных и влиятельных родов всей провинции. Это обстоятельство могло не играть особой роли в любом другом американском штате, но в Нижней Виргинии оно имело в те годы немаловажное значение. Природа и воспитание щедро наделили полковника Мура всеми качествами, которыми должен обладать человек его положения и звания. Это был аристократ до мозга костей, и аристократизм его чувствовался во всём — в манере говорить, во взгляде, во всех поступках. В каждом движении его сквозило сознание своего превосходства, которому мало кто способен был противостоять, а его личное обаяние, мягкость в обращении и любезность располагали к нему всех окружающих. Словом, среди всех соседей он слыл образцом того, каким должен быть виргинский джентльмен, — комплимент, в их устах равноценный наивысшей похвале и не нуждающийся ни в каких дополнениях.