Иван Машуков - Трудный переход Страница 7

Генка, добежав до лесной опушки, бросился к высокой сучковатой берёзе и полез на неё. Пальцы срывались, страх сковывал движения. Но ему удалось ухватиться за сук, подтянуться. Волк, подбежав к берёзе, поднял морду кверху и завыл. Генка, сидя на дереве, видел, как на его призыв начали сбегаться волки. «Они меня загрызут, или я замёрзну тут», — в тоске думал Генка. Стоило ему уходить из Крутихи, чтобы здесь, в этом лесу, попасть к волкам! Сперва, когда Генка влез на берёзу, ему было жарко. Но скоро зубы у него застучали от холода. «Пропаду, пропаду», — упал он совсем духом.

Волки, сбежавшись, сидели поодаль, потом начали кружиться. Генка ясно видел с берёзы их широкие кверху и узкие книзу морды, горящие глаза. На загривках по желтоватой шерсти шли чёрные ворсины.

Как большие поджарые собаки, непривычные человеческому глазу, волки вдруг вытянулись в цепочку и понеслись скачками друг за другом. «Да это же свадьба! Волчья свадьба!» — пришло в голову Генке. Он увидел волчицу. Она шла впереди, делая большие прыжки, менее крупная, чем другие волки, почти без загривка на толстой круглой шее, менее поджарая, с вытянутым хвостом. Позади стаи подпрыгивал тощий волк. Он был меньше других, но тянулся за всеми, бежал. Вот волчица круто повернула в сторону, сделала несколько прыжков и оказалась в хвосте стаи. Тощий неловко подбежал к ней, она огрызнулась на него, показав клыки. В тот же миг всё смешалось. Рычанье, визг, тучи поднятого снега — вся стая набросилась на одного. Волчица отбежала в сторону… А от тощего только клочья летели. Это было так страшно, что Генка закричал.

Луч красного солнца, диск которого выполз из-за холмов, позолотил вершины деревьев, скользнул по лицу; Генки и зажёг снега. Ясно осветилась просёлочная дорога, по которой Генка шёл ночью. До неё было рукой подать.

«Вот как глупо погибать приходится!» — с тоской подумал Генка. Вдруг в утреннем морозном воздухе глухо прозвучал выстрел. Волки порснули в разные стороны. Генка от неожиданности свалился с дерева.

Из леса появился мужик с ружьём. У него была черножелтая борода, зоркие глаза охотника. Богатырская осанка, широкие развёрнутые плечи, на ногах — унты; мягкая эта обувь хороша для ходьбы по снегам.

Мужик внимательно оглядел место недавнего пиршества зверей — ошмётки мяса, клочья шерсти, красные пятна на снегу. Затем подошёл к Генке, посмотрел на него, на берёзу.

— Не высоко сидел, не убился? — усмехнулся он. — Вот так штука, я волков гоняю, а волки тебя, значит? Ишь куда загнали… Ну, хорошо, что забрался. Сейчас ведь февраль, у них самые свадьбы. Вокруг волчицы — вся карусель. Куда она бросится, туда же за ней и волки. На кого огрызнётся, того и рвут… Вот была бы тебе, парень, жара, если бы они на тебя кинулись!.

Охотник говорил всё это, словно давая Генке возможность прийти в себя.

— Ишь, своего разорвали. Подранок мой был. Ослаб. А они слабого, раненого в клочки рвут. Один против всех, все на одного… Волчье братство!..

Генка молчал. Затем спросил — далеко ли до Тарасовки.

— Близко, — ответил охотник. — По этой дороге пойдёшь. А каким случаем ты в Тарасовку?

— Сестра у меня там.

— Ага, — сказал охотник. — Чья же такая?

— Мариша.

— Мариша? Это Якимовская, што ль? — спросил охотник.

Генке ничего не оставалось больше делать, как подтвердить. Якимовская — что это было, фамилия или прозвище, Генка не знал.

Охотник вывел его на дорогу…

В Тарасовке — деревушке из полутора десятков домов — Генке какая-то девчонка, выбежавшая за ограду, показала, где живёт Мариша Якимовская. Тут он и сам многое вспомнил. Подслеповатая, но разбитная баба Мариша оказалась вдовой и шинкаркой. Несмотря на ранний час, в полутёмной её избёнке сидели подвыпившие лесники. Их в заповеднике служило человек десять. Жили они в Тарасовке. Неподалёку стоял барак, где лесники помещались. Там же была и контора лесоохраны.

Мариша сразу узнала Генку: она его помнила подростком. Расспрашивала о Платоне, слезливо вздыхала, упоминала каких-то родственников. Генка сказал ей, что не поладил с братом, решил уйти — подыскать себе работу на новом месте, зажить самостоятельно.

— Давай к нам! — услышав это, заорали подвыпившие лесники. — А то вон ка станции скоро будет работа: лес возят, чего-то строить собираются!..

— Да уж строят, фундаменты закладывают!

— Элеватор…

Лесники пили, курили, громко говорили. Они пригласили в свою компанию Генку. Парень жадно ел, а пить отказался. После полудня лесники ушли, Мариша подмела пол, перекрестилась. Потом заложила Генку отдыхать на тёплую лежанку за печкой. Генка спал долго. Проснулся он оттого, что опять в избе сидели лесники. Один из них побывал на станции и слыхал, что не то в Крутихе, не то в Кочкине убили какого-то человека.

— Хорошего человека, говорят, убили. Председателя..

— Кулачьё, сволочи, — сказал один из лесников, — пропаду на них нет!

— Эй, парень! — крикнул другой. — Не слыхал там? Правда это?

Вопрос относился к Генке.

— Спит он, — сказала Мариша. — Устамши.

— А ты, хозяйка, знаешь, какой это человек? — повернулся один из лесников к Марише.

— Господи! — всплеснула руками Мариша. — Ай не знаю? — И она принялась рассказывать, что Генка — несчастный парень, которого обижает старший брат.

Генка лежал за печкой и дрожал — боялся, что хозяйка сболтнёт что-нибудь лишнее…

Утром, на заре, он ушёл. И опять он шёл не к железной дороге, а в обход леса — в другой уезд. За предложенные Генкой карманные часы Мариша дала ему немного денег. Генка собирался дойти до наиболее безопасного места, чтобы там сесть в поезд и заехать как можно дальше от Крутихи, хоть на край света.

Смутные дни переживал Егор Веретенников. Ночной приход милиционеров и понятых, внезапное бегство Генки ошеломили его. Жил он сам по себе, ни в какие сельские распри старался не вмешиваться. Своё хозяйство вёл да детей растил. И вот на тебе, подследственный! Как вихрем закрутило…

А что сделал он, в чём виновен? Пустил ночевать родственника? Да как же не пустить, — в деревне испокон веков родню почитают, хоть и самую дальнюю, какая бы она ни была.

Знал он, что озорник Генка — волчонок. Ну, да ведь в молодости кто не проказил. Женили бы во-время — вот бы и угомонился. А всё Платон. Нарочно парню волю даёт; глядишь, не сносит головы — и со счетов долой, ему всё хозяйство достанется..

А время такое, что пропасть можно совсем ни за что..

Вот Мотыльков. Выезжает крестьянин из села по мирному крестьянскому делу — за сеном. А его убивают. Да ведь как, с расчётом. Подходят к саням, убеждаются, что мёртв, вожжи к передку подвязывают и лошадь на обратный путь пускают… Запомнились Егору эти вожжи, подвязанные рукой убийцы, бросились они ему в глаза, когда подошёл к саням помочь поднять и внести в дом тело Мотылькова.

Нет, Генка тут ни при чём! Не по-ребячески это сделано… Тут рука опытная. Хладнокровная…

Но кто же, кто? Кому поперёк дороги стал Мотыльков? Не Генке же? Его брату Платону — это верно… Но труслив Платон, на такое дело не пойдёт…

Задумывается Егор, держа в руках починяемую шлею, и чуть не натыкается бородой на шило. Тихо в избе. Спят дети. Лежит, но не спит жена, желанная Аннушка, словно виноватая… Через её родню беда грозит дому… Никуда не выходила она эти дни, боясь толков да расспросов. Не выходил за ворота и Егор. Пусть там без него разбираются, кто убил, за что убил. Не его это ума дело. Он тут ни при чём — и вся недолга!

Разве он знал, что сбежал из-под ареста Генка? Разве сб этом объявляли? Эка беда, что к нему явился! Зашёл на огонёк, когда сидел вот так, ребятам обутки починял… И не знал, что зашла беда…

Да и как он мог знать, что Генку, простого озорника и гуляку, подозревают в убийстве? Дело-то тут не простое..

И перед Егором всплывает татарское, злое лицо Сели-верста Карманова, зачем-то в последнее время привечавшего Генку… Зачем он ему понадобился? Ничего спроста не делал этот человек, а всё с дальним умыслом. Хитёр, дьявол, оттого и обошёл всех. У него ли не хлеба — полные закрома, у него ли не богатства — полные сундуки. У него ли не кони — лучшие на селе. Такие, что любую задернованную залежь осилят, запряжённые в хорошие плуги. Куда до него Волкову! Волкову дай волю — так он и десятины лишней не поднимет; ослаб, едва с той пашней, что есть, справляется. А Селивёрсту — верни-ка опять захватное право, так он сотни десятин враз взмахнёт! Недаром на залежи, что за столбами, всё похаживает, да поглядывает, ждёт, что придёт его время, скажет власть крепкому мужику: «А ну, чего там от бедноты толку ждать! Валите, крепкие мужики, пашите земли, сколько вам угодно, — в Сибири она не меряна; в Сибири она не пахана, — захватывайте, вздирайте целину, подымайте залежи, сейте пшеницу, торгуйте ею вволю! Обогащайтесь!»