Смена - Светлана Павлова Страница 12

Я кивнула на край матраса, глазами спрашивая, можно ли присесть. Юля пожала плечами.

– Что делаешь?

– Штаны режу.

– Зачем?

– Просто.

– Да ладно!

Юля отложила ножницы, мотнув головой в сторону пустой кровати. Та принадлежала Марине, давно успевшей стать самой популярной девочкой лагеря. И главной булли вместе с тем.

– И чего она?

– Сказала, что у нас джинсы с Петей одинаковые.

– И?

– Ну, типа, я пацанячьи ношу.

– Так, может, это он девчачьи носит!

Юля только вздохнула.

– И что ты теперь собираешься делать?

– Бахрому.

Я вышла в вожатскую. И, едва отыскав косметичку, которую Люся, конечно же, не положила на место, вытащила оттуда маникюрный набор. Вернувшись в спальню, я протянула ножницы Юле:

– На, они поострее.

Юля посмотрела на меня удивленно и с долей недоверия. Поколебавшись, все-таки взяла.

– Ну, как тебе день молчания?

– Да нормально, я привыкла, – ответила она, не отрываясь от штанов.

– В смысле?

– Да дома тоже говорить особо не с кем.

– Как это не с кем?

– Ну, бабушка в Липецке, а папы дома почти не бывает.

– Работает много?

– Ага, в трех магазинах охранником. Кредиты у него…

– А друзья у тебя есть? Во дворе или школе.

– Не-а.

– Почему?

Юля слегка оживилась:

– Ну, девочки у нас все просто кринжухи. А мальчики издеваются. В тетрадь харкнуть могут. Один в этом году волосы мне обрезал. – Она показала на коротенький хвост.

Я долго подбирала слова – так, чтобы они не прозвучали словами «с высоты лет» и несли хоть сколько-нибудь тепла.

– Ты не поверишь мне, наверное, но это правда: просто знай, что через несколько лет все это не будет иметь значения.

– Какая разница? Сейчас-то отстой.

– Да это понятно. Но отстой переживается легче, когда знаешь, что он закончится.

– И вам помогло?

– Ну…

– Да что вы вообще знаете про отстой?

– Много чего! Мне мама ноги брить не разрешала, и парни надо мной смеялись. Выкладывали в школьный паблик коллаж из моих фоток и крема для депиляции. Говорили, что я тупая, и чморили за поношенные вещи старшей сестры. И валентинки я сама себе отправляла на четырнадцатое февраля. Короче, я очень даже знаю, что такое отстой.

– Про валентинки-то гоните небось.

– Не, не гоню. В 7:30 утра в школу приходила, чтоб не видел никто, и кидала в ящик.

– И че потом?

– Получила медаль, поступила в другой город, накупила платьев. И ноги стала брить. Хочешь – проверь.

Юля погладила мою голень – осторожно, словно спящую кошку. Дважды, раз-раз. Я открыла было рот, чтобы продолжить спич, но в кармане тихонько дзынькнуло. Рука дернулась прочитать – дернулась даже быстрее, чем успел среагировать мозг.

«Есть подарок

мб съедобный».

Я украдкой бросила взгляд на часы – опаздываю уже на полчаса. Юля это не упустила – перехватила мой потерявший интерес взгляд и мгновенно замкнулась. Так всегда происходит, сколько ни учись сидеть на двух стульях.

– Ладно, мне отойти надо, давай завтра обсудим.

– Ага, – она равнодушно ответила, давая понять, что момент упущен и завтра ничего не будет.

Я встала с ее кровати и пошла в сторону корпуса Антона неудобным, длинным путем, чтобы не встретить Люську и не быть украденной ею в «Акварель». По дороге до его корпуса я безуспешно пыталась избавиться от чувства вины за скомканный разговор. Думала, что надо было посидеть подольше, поговорить еще. Может, обнять ее. И моментально забыла обо всем, едва фигура Антона замаячила на дороге.

– Чего такая кислая? Руку давай.

– Ты чего, увидят же! Ладно…

Проделав уже привычный ритуал с закидыванием меня в окно, мы наконец остались вдвоем. «Мб съедобным» подарком оказался квадратик некрасивого пирога. Один надрез ножа, и из-под просевшей почерневшей корки открылись белоснежные недра.

– Все просто, тут только пять ингредиентов: крем-сыр, сливки, яйца, сахар, ваниль, какие-нибудь ягоды, – говорил Антон, раскладывая по тарелкам. – Его выпекают при двухстах тридцати градусах, а из духовки вытаскивают почти сожженным. Многие боятся сжечь и выпекают при ста восьмидесяти, но это шняга полная. Выходит такое, знаешь, желеобразное говнецо. А надо при двухстах тридцати и тесто просто оставить в покое, не колоть там зубочистками или вилкой. Оно потом застынет. А чтобы разрезать нормально, нож нагреть кипятком. Жена научила. Она у меня кондитер.

Она. У меня. Она у меня. Онауменя. Онауменяонауменяонауменя.

– Да знаю, – брякнула я, пытаясь не придавать значения всем этим нежным местоимениям. И только потом поняла, что сказала это вслух.

Антон посмотрел на меня совершенно по-новому, с удивлением, какого я еще не видела на его лице. Своим комментарием я застала его врасплох.

– Серьезно? Откуда?

Я, милый мой, знаю даже, в каком платье у тебя на свадьбе отплясывала семиюродная золовка и на каком курорте отдыхает твой сводный деверь.

– Девчонки болтают, – нашлась я.

– Девчонки, значит, – протянул Антон. Он кормил меня с ложки, одну за другой, вишня выстреливала и выстреливала кислым, но я не говорила «стоп». Это было вкусно, вкуснее я не ела, честное слово. Хотя там, кажется, все просто: крем-сыр, сливки, яйца, сахар, ваниль, какие-нибудь ягоды.

– Слушай, я чего-то не в настрике сегодня на болтовню. Давай, может, это? – сказал он, прикончив свой кусок.

– Давай, может, это, – подтвердила я.

Любовь с Антоном была хороша. Что удивительно, она была хороша и без алкогольного топлива. Он делал все четко, со знанием дела, не пыхтя. Чем заметно выигрывал на фоне предшественников – не калибровавших уровень силы, хотевших абстрактного, но не умевших это абстрактное вербализировать. Между нами не было робости – наверное, в силу отсутствия времени на ее преодоление. Я не стеснялась ничего – ни света, ни слов, ни вызывавших смех ситуаций. Все шло по наитию. Обычно так случалось с теми, кто совсем мне не нравился. Им-то можно было не стыдиться говорить, куда нажимать и чего делать, – так я думала. С теми же, в кого я влюблялась, получалось нелепо, тесно, потно. К тому же я явно перебарщивала с попытками демонстрировать раскованность, хладнокровие и компетентность, которых у меня, ясное дело, не было. Чёртовы патриархальные устои.

Обычно мы долго болтали после, в основном про какое-нибудь невыносимое безобразие. Чтобы показать свою незаинтересованность, я равнодушно спрашивала что-нибудь в духе: «Ну и кому бы ты здесь вдул, кроме меня?», на что он смеялся и говорил: «Никому», добавляя что-то вроде: «Хотя у Ники сиськи, конечно, такие, ничего», и моментально получал от меня затрещину.

В тот