Маленькая для Шопена - Ульяна Соболева Страница 20

- Я инвалид. Генка один семью содержал мать старую и меня. А теперь как мы будем? Нехристь этот убил кормильца! Он и мать его шалава! Тоже вечно деньги тянула с Генки. Он ей и цветы и платье новое.

Витя молчал. Он трогал пальцем с оборванным ногтем край стола, скреб краску. Отколупывал понемногу и смотрел как крошка сыплется на пол. Он слышал, что они говорят. Но молчал. А что он скажет? Что они врут? Что дядя Гена стаскивал с него штаны и хотел гадости с ним сделать? Рассказать…те мерзкие слова, что он ему говорил? Так никто не поверит.

***

Просыпаться не хотелось. Когда-то баба Шура мамина мать научила его молиться. Нельзя было, а она научила и свечку ставить и слова нужные произносить. И Вите тоже хотелось верить, что хороший Бог существует и непременно его спасет, поможет. Шевеля губами, лежа в своей кровати и видя, как по стенке бегают тараканы он молился. Складывал руки у груди ладошка к ладошке и произносил нужные и волшебные слова. Он просил, чтобы все закончилось, пусть уже отправляют его куда хотят, пусть выносят свои приговоры. Только бы больше не жить в этой квартире, не видеть пьяную мать и ее…хахалей, которые стонут за стенкой и мерзко хрипят, не слышать, как скрипит кровать и охает мать. Никогда больше не слышать.

- Ты уебок! Я жалею, что не сделала аборт! Не надо было тебя рожать! И отец твой уебок! Такой же как и ты! Чтоб ты сдох! Корми тебя! Так бы мне на все хватало!

И пьет с горла, уходит шатаясь в свою комнату. А он скрипит зубами, не плачет, смотрит в одну точку и думает, что жалко и правда, что не сдох. Трусливая, опустившаяся баба, которая до смерти испугалась своего любовника и не заступилась за своего сына. Она боялась дядю Гену до трясучки, как бешеную собаку. Спряталась и тихо скулила в той комнате, не пытаясь ни вызвать милицию. Ни позвать соседей. Может быть, она надеялась, что дядя Гена все же убьет ненавистного уебка. Ненавидел ли он ее? Скорее нет, чем да. Ненависть проходила, оставалось сожаление…потому что у нее не сложилась судьба и может в этом его вина.

- Я бы давно вышла замуж без довеска! – орала с пеной у рта. Заступалась только баба Шура. Пока была жива. Прятался у нее под кроватью. Она палку выставит вперед.

- А ну пшла вон отсюда, шалава безмозглая! Зашибешь мальца! Давай! Катись!

- Старая сука! Когда ты сдохнешь? Только место занимаешь в квартире! Так бы у меня две комнаты было!

- Так ты их пропьешь!

- Не твое собачье дело!

Бабушки не стало весной. Вроде бы еще вчера картошку жарила, а потом вдруг рвота началась, бессвязная речь. Ночью увезла скорая, а через день умерла в больнице. Витя даже не попрощался. Плакал на бабушкиной кровати, спрятав лицо в подушку. Защищать больше было некому. И любить тоже.

Теперь к ним в дом приходили разные…Мать то пьяная, то в синяках, то в коридоре в луже валяется. Он бывало ее на кровать перетаскивал, воды приносил. Она лежит что-то бормочет, а он волосы ей расчесывает, по голове гладит, представляет, что все могло бы быть по-другому.

- Хороший ты, Витька. Хороший. Только не вырастишь ты хорошим. Отобрала я у тебя детство как ты у меня молодость.

Пожалуй, это были ее самые ласковые слова. Постепенно Виктор перестал воспринимать ее как свою мать. Скорее как чужую женщину, с которой нужно жить рядом и которая как-то, но кормит. Омертвение любви к матери произошло не сразу. Заняло время. Сколько шансов было дано, какая абсолютная любовь жила в нем долго и корчилась в агонии и окончательно умерла, когда она позволила дяде Гене…когда ничего не сделала. В этот момент она стала для него чужой.

Мир Виктора разрушился, разлетелся на осколки. Теперь было не важно куда его заберут, кто и когда. Он хотел исчезнуть и больше никогда не видеть свою мать, не произносить ее имя вслух, забыть, как выглядит ее лицо, волосы, чем пахнет ее халат. Тот щелчок в ее комнате…когда она закрылась там изнутри и кричала что-то вроде «остановись», но так ничего и не сделала.

Его забрали в колонию рано утром. Увезли на черной машине с несколькими сопровождающими. С матерью он не попрощался. Он так ее больше и не увидел. Она не пришла…Он и не надеялся, а можно сказать и не хотел. Зачем? Что она может ему сказать? Извиниться? Раскаяться? Это уже не имеет никакого значения.

Потом будут долгие годы колонии, скитания по улице, голод…Но он практически о ней не вспомнит. Лишь однажды…встретит ее на вокзале. Полуслепую, лохматую. В рваной одежде, с какой-то дощечкой в руке и с протянутой рукой. Он положит в эту руку несколько купюр. Прикажет своим наблюдать. Потом похоронит ее по-человечески и забудет. Он навсегда забудет, как она выглядела, но никогда не забудет как она его не любила.

Глава 9

Он всегда оставлял вот этот болезненный осадок недопонимания и недосказанности, решал, когда прекратить разговор, оборвать, не дав договорить. Ему не важно, что вы думаете, что вы еще не все выразили. Он закончил. Ему дальше неинтересно.

И это очень сильно злило… но сейчас я предвкушала нашу встречу и с остервенением собирала сумку. Уже сидя в машине, я смотрела на окна, отъезжая от дома. Светлана, и правда, не спросила, куда мы едем. Она лишь смотрела вслед отъезжающей машине, и в этот момент мне стало ужасно ее жаль, но лишь на мгновения. Потому что, если все так плохо, она могла бы уйти от Барского. Освободить его от себя. Ведь надо быть совершенно слепой, чтобы не понимать – он уже давно не любит ее. Все кончено. Где гордость и где самоуважение?

Как легко говорить об этом, будучи восемнадцатилетней девочкой, у которой вся жизнь впереди и которая ни черта в ней еще не понимает.

Ничья его девочка. У. Соболева

Она вернулась. Его проклятая Таня. Вернулась тогда, когда я совершенно ее не ждала. Вернулась со своими чемоданами и явно навсегда. Я слышала, как они говорили за закрытой дверью на кухне. Слышала, как она нервно спросила.

- Она все еще здесь?

Она это