Акт бунта - Калли Харт Страница 24

Вертикальные. Раны были вертикальными. Моя старшая двоюродная сестра обычно резала себя напоказ. У нее были горизонтальные разрезы. Крики о помощи, или о внимании, или освобождении, в зависимости от того, какой это был день недели. Пресли имела в виду именно это, когда приставила лезвие к своей коже. Это чертово чудо, что девушка выжила.

— Если есть что-то, чему я научился, работая здесь на протяжении многих лет, так это тому, что нельзя делать предположений о намерениях кого-то другого, малыш, — говорит Реми. — Черт, почему бы тебе не дать мне одну из них. — Он указывает на пачку сигарет.

Я даю ему сигарету, главным образом потому, что ошеломлен тем, что буквально минуту назад парень читал мне лекцию о курении перед больницей только для того, чтобы потом сделать это самому. Все еще в своей медицинской форме. Реми прикуривает и возвращает мне зажигалку.

— Хуже всего ночью. Депрессия. Тревога. Страх. Беспокойство. Демоны людей выползают из тени и беснуются, как только садится солнце. Возможно, в этом было дело, когда она сделала это, но кто знает. Она могла немедленно пожалеть об этом. Передумать. Не узнаешь, пока не спросишь ее.

Я невесело смеюсь, стряхивая пепел с кончика сигареты.

— О чем, черт возьми, ты говоришь? Я ни о чем ее не собираюсь спрашивать.

— Ты не собираешься с ней увидеться?

— Зачем мне это? Будет достаточно плохо видеть ее в школе. Мне не нужно…

— Подожди, ты ее знаешь?

Я пожимаю плечами.

— Да, придурок. А как ты думаешь? Мы оба учимся в академии. — Конечно, мне не нужно уточнять, какую академию я имел в виду. Здесь есть только одна: печально известный Вульф-Холл.

— Ну, и как ее, блядь, зовут? Мы пытаемся выяснить, кто она такая, уже несколько часов, а ты, черт возьми, ее знаешь. Господи Иисусе, чувак.

— Пресли Мария Уиттон-Чейз, — говорю я. — Я не знаю ее родителей. Тебе придется позвонить в школу, чтобы узнать информацию о ее ближайших родственниках.

— Пресли? Что это за имя такое?

— Откуда, черт возьми, мне знать, чувак? То, что дали ей родители. Я едва знаю эту девушку. Позвони в академию. Получи от них все, что тебе нужно, хорошо? Я не хочу вмешиваться.

— Я бы сказал, что для этого немного поздновато.

Я с особой силой затягиваюсь сигаретой, морщась от жжения в горле.

— Ты сам это сказал, — продолжает он. — Тебе придется видеться с ней в школе. И это очень важно — спасти чью-то жизнь. Это изменит тебя так же сильно, как все это изменит ее.

— Вау. Выплевывание фактов. Да, ты настоящий Сенека. Не могу дождаться, когда выпустишь свою книгу по моральной философии. Уверен, что в одночасье она станет бестселлером «Нью-Йорк таймс». Ты ни хрена обо мне не знаешь, чувак. Я забуду обо всем этом, — я машу рукой на то место на земле, где меньше часа назад было кровавое месиво, — к обеду. К вечеру забуду и о Мередит. Я не трачу энергию на вещи, которые, черт возьми, не имеют значения.

Реми улыбается приводящей в бешенство улыбкой.

— Ладно, чувак. Если ты так говоришь.

— Я только что это сделал.

Он весело выдыхает, когда проверяет экран своего телефона.

— Мне нравится твой образ мыслей, правда нравится, но сомневаюсь, что он сохранится. Похоже, твоя Пресли Мария Уиттон-Чейз только что очнулась, мой друг. И она уже спрашивала о тебе.

Она спрашивала обо мне?

Какого хрена ей это делать?

Реми ухмыляется и уходит.

— Лично я думаю, что тебе следует навестить ее. Никогда не знаешь наверняка. Она может быть довольно крутой.

ГЛАВА 10

ПАКС

Я иду домой и принимаю душ. Не хотел этого делать. Подумал, что брызги крови добавят театральности моему выступлению, когда ворвусь в комнату своей матери, как олицетворение гнева, но через некоторое время понял, что на мне кровь Пресли, как принадлежность соучастия. Моя кожа начала чесаться. Она высохла и начала отслаиваться. Кроме того, маленький ребенок заплакал, глядя на меня, когда отец выносил его из больницы на руках, и после этого я почувствовал себя странно.

Как только принимаю душ и переодеваюсь, я проверяю время и обнаруживаю, что сейчас только десять утра. Еще три часа, прежде чем я смогу официально встретиться с Мередит. Решаю, что пару часов сна не помешают — мое тело все еще так измучено сменой часовых поясов — и вырубаюсь на диване в гостиной.

Просыпаюсь пять часов спустя и обнаруживаю, что Рэн сидит на кофейном столике, ест кроваво-красное яблоко и смотрит на меня. Его густые темные волосы представляют собой бунт волн и наполовину сформированных завитков, торчащих во все стороны. Если бы Тимоти Шаламе немного пополнел, думаю, именно так он бы выглядел. Мой друг одет в свободную футболку AC/DC и потрепанные, рваные джинсы; толстая книга, зажатая под его правой рукой, дополняет его стандартную униформу Рэна Джейкоби. Вонзив зубы в яблоко, он смотрит на меня глазами цвета выцветшего нефрита.

— Тебе будет приятно узнать, что я простил тебя, — объявляет он.

Я приподнимаюсь на локте.

— Приятно?

Пожав плечами, он откусывает еще один огромный кусок.

— Если у тебя есть хоть капля здравого смысла.

Смех подступает к горлу, но я проглатываю его. Потому что склонен нервировать людей, когда улыбаюсь; приступ раскатистого смеха может напугать даже самого темного лорда Бунт-Хауса.

— Мы с тобой оба знаем, что у меня его нет.

Он хмыкает — справедливое замечание — и небрежно вытирает капельку яблочного сока с нижней губы тыльной стороной ладони. Слава Богу, женское население Вульф-Холла не стало свидетелем того, как он это сделал. Они бы коллективно сорвали одежду со своих тел и вступили в борьбу, чтобы решить, кто будет трахать чувака, а у меня сейчас нет сил судить такое дерьмовое шоу.

Я беру у него яблоко, запихиваю его себе в рот и откусываю. Сахар взрывается у меня на языке, вызывая боль во рту.

— Знаешь… — Я сглатываю. — Жутко наблюдать за людьми, когда они спят.

Он смеется, одна темная бровь многозначительно выгибается.

— О, я делал намного, намного хуже.

— Я даже не хочу знать. — Застонав, я откидываюсь на диван, прикрывая лицо рукой и закрывая глаза.

Рэн забирает яблоко обратно и продолжает есть. Секунду никто из нас ничего не говорит, но потом я начинаю; даже не знал, что собираюсь говорить, пока мой рот не открывается и слова не выходят наружу.

— Мне жаль.