Галина Артемьева - Колодезь с черной водой Страница 25

И вдруг пронзительная мысль уколола ее в самое сердце: скоро все изменится. Все-все поменяется через каких-нибудь пару недель! И она сама – получается – виновата в этом! Виновата? Ну, можно другое слово подобрать. Она сама – источник тревожных перемен в собственном доме. Она увидела этого несчастного ребенка у магазина, который стоял уже на пороге собственной смерти. Она прошла было мимо. И – не сумела уйти, не сумела не заметить.

Странная вещь – человеческая свобода. Все в тот день, когда увидела Люша у магазина отчаявшегося ребенка, было в ее руках. Ничто не заставляло ее, ничто не мешало решать так, как ей казалось правильным. Могла бы просто взглянуть и пройти мимо. Запросто могла бы. Столько горя вокруг: глаза притерпелись не замечать бездомных у помойки, ноги сами шагают в обычном ритме мимо цыганки-попрошайки с вечно спящим светловолосым ребенком у нее на руках. Хотя поначалу и копошился в голове вопрос: почему ребенок спит беспробудно, ведь не грудничок уже, года три ему, не меньше. И вообще – откуда у смуглой «матери» это бледнокожее дитя? Однако ноги исправно уносили Люшу подальше от всех возможных вопросов. У нее своя жизнь. Ей бы свои вопросы решить. Хватило бы на это сил. Иного выбора она для себя и не представляла. Но в тот день, у магазина, пройти мимо не смогла. Значит – сама выбрала. Это ее свободное решение. И никуда от этой свободы не денешься. Хотя, конечно, можно сказать: простите, я не потяну опеку над чужим ребенком. Я сама ращу двоих, собственных. И это нелегко. Да, так можно сказать. И – нельзя. Почему-то – нельзя. Вот тебе и свобода выбора. Что за сила порой толкает человека на выбор самого трудного пути?

Хороший вопрос. Что вообще всех нас толкает?

Люша вдруг без жалости, с отвращением подумала о покойной матери несчастного ребенка. Она ее хорошо помнила, как помнила и бабушку мальчика. В мыслях можно было позволить себе абсолютную честность, и раздумья о юной женщине, выбравшей такую тухлую и подлую смерть, звучали так:

– Только распоследняя сука может позволить себе так извести всю свою семью. Ведь она, гадина, довела своих родных до смерти, тут все ясно. Жила, как хотела. Колола, что хотела, жрала, что хотела, курила… Спала, с кем попало. Ей чего-то не хватало? Поиски у нее были? Чего она искала? Как позаковыристей имя предков испохабить? Как род свой прекратить? Лучше б тогда сразу…

Мама ее все старалась, все стремилась их существованию какой-то смысл и подобие достоинства придать. О внуке заботилась. Надеялась. А эта… Плыла себе по волнам желаний. Слишком легко ей все давалось. Непуганая. Может, и полезно в детстве не все иметь? Может, лучше – неосуществленные мечты? Понимание, что не все тебе могут купить, что тебе предстоит вырасти и выбрать собственный путь…

Люша не раз наблюдала, как из достаточно удалых и беспутных ее приятельниц получались ответственные и трепетные матери, с рождением ребенка преображенные пониманием своих новых задач. С этой получилось иначе. Что чувствовал ребенок, как прожил эти дни один на один с бездыханным телом матери? Понимает ли, что произошло? Все это когда-нибудь прояснится. Сейчас главное, чтобы он поправился, выкарабкался из всех своих немощей. И может быть, болезнь и долгое выздоровление и помогают ему забыть навсегда то невыносимо тяжелое, с чем пришлось ему повстречаться?

Вспомнила!

Кресло давно уже успокоилось, а Люша все сидела, погруженная в свои мысли. Она даже не слышала веселых воплей разыгравшихся детей. Вспомнился ей один эпизод вполне беззаботной и даже счастливой студенческой юности.

Она была популярной личностью тогда. Только теперь пришло к ней понимание, откуда взялась эта ее популярность. На курсе у нее учились и москвичи, и иногородние. Люша об этом и не задумывалась. Родители ее с нежностью вспоминали собственные студенческие годы, крепкую дружбу, связавшую с сокурсниками навсегда, ночные прогулки по весенним московским набережным… Они рассказывали, что принято было устраивать в домах чаепития с сушками, ванильными сухарями, вареньем, как незамысловатые угощения эти помогали ребятам из других городов, живущим на одну стипендию, не пропасть с голодухи. Традиции московского хлебосольства Люшины родители блюли свято. Дом их был открыт для товарищей дочери-студентки. Ни родители, ни Люша до поры до времени не понимали, насколько поменялись времена и люди. То, что им казалось вполне естественным, многие провинциалы, пропитанные иррациональной ненавистью к Москве и москвичам, воспринимали, как проявление своего рода сумасшествия. Иначе – с какой это стати родители с готовностью бросались бы кормить и привечать любого?

Да-да, потом Люша хорошо осознала, что в выросшем на обломках кончившегося мира поколении естественное стремление человека разделить свой кусок хлеба на несколько частей, чтобы поделиться с голодными, вызывает не просто раздражение – жгучую ненависть и желание отомстить. Неважно за что. Просто потому, что нечего выпендриваться. И нечего показывать, что живешь лучше других. И бахвалиться своим московским происхождением. И… и… и…

Наверное, родители ее не очень хорошо понимали, насколько все изменилось. Устраивали посиделки для друзей-подруг дочери, кормили, чем могли. Только года через полтора смогли как-то подуспокоиться и трезво оценить тщетность прекрасных порывов души: заметили, наконец, сколько книг пропало из домашней библиотеки, кое-каких украшений недосчиталась мама, кое-каких памятных безделушек – отец. Стало ясно: законы гостеприимства могут распространяться лишь на тех, кто свято уважает ответные законы, касающиеся имущества хозяев, доверчиво пригласивших чужих в свой дом. Тебя накормят, обогреют, а ты в ответ поклонись и скажи: «Мир вашему дому». Не позавидуй, не пожелай разорения и напастей, но – сохрани в сердце тепло и благодарность. Похоже, подобная благодарность все реже встречается в наших краях. Увы. Тем ценнее настоящие, проверенные друзья, которых зовешь в свой дом без опаски, которые и тебя позовут в ответ, доверившись.

Однако на первом курсе дочери все Люшино семейство взирало на окружающий мир явно сквозь розовые очки. Ближе к первой студенческой весне зачастил к ним один интересный во всех отношениях однокурсник. Люша присматривалась к нему, зная, что многие ее сокурсницы влюблены в него. Он был очень хорош собой: высокий, мужественный, независимый. И какая-то дерзость в нем была, полет и – надрыв. То есть – тайна, которая так на первых порах притягательна.

Кирилл был родом из небольшого провинциального городка, но без какого бы то ни было налета простоватости и недоученности. Напротив: эрудицией-то он как раз и не уставал поражать свою подругу, выросшую в столице. Он знал много стихов, открывая Люше целые миры неведомых прежде поэтов. Излюбленное весеннее занятие той поры: гулять по старым московским улочкам и бульварам и просвещаться, вслушиваясь в слова, которые произносил Кир: