Только (не) трогать (СИ) - Вейден Лана Страница 3

Когда возвращалась назад, хлынул ливень. Забежав под козырек автобусной остановки, я уставилась на огни развлекательного центра. В верхней части фасада огромные буквы мигали разноцветными всполохами, словно внутри взрывались фейерверки. А в нижней алые узоры тонули в тяжелых сумерках. Почему-то я вспомнила: алое и черное. Достала книгу и прочла под тусклой подсветкой уличного фонаря:

«Временами кажется, что моя душа похожа на комнату, обитую пробковым деревом».

Прочла и тут же забыла и про ливень, и про тающее мороженое, и про последствия, если я задержусь, и бабушка рассердится. Я читала страницу за страницей и очнулась лишь тогда, когда звук тормозов какой-то машины прорезал воздух рядом с остановкой.

Тогда я закрыла роман, положила его в сумку и сделала то, чего не делала никогда, даже в детстве: сняла босоножки и пошла под дождём босиком, жадно глотая запах прибитой тяжелыми каплями пыли.

Я знала точно: с этой секунды мой мир не будет прежним.

Я больше не одинока. На свете есть еще один человек, который думает так же, как и я. Чувствует то же, что и я.

Я нашла родственную душу, свою «ракушку».

Мир полон лжи и фальшивых ценностей. Стирание чувств, утрата лиц. “Я” навсегда заточено в безликих гаджетах.

Люди врут друг другу и самим себе. Каждый хочет казаться лучше, не зря же придумали столько фильтров для фотосъемок. А еще раньше была ретушь. Думаю, при возможности люди ретушировали бы всё вокруг, в особенности — своё прошлое и настоящее.

Где-то прочла: настоящие мы никому не нужны. Но как знать, правда ли это, если постоянно бежишь от себя? Честно говоря, я не лучше других, такая же трусиха.

А Богдан честен всегда. Умеет чувствовать глубину в простых вещах. Видеть красоту даже в уродстве. Я бы никогда не смогла написать что-то стоящее, ведь всё, что я знаю о жизни, невозможно выразить словами.

Он — мог.

И при этом не был правильным или идеальным. Просто самым подходящим для меня. Каждая строчка находила отклик в душе, заставляла сердце биться быстрее, а землю вращаться медленнее.

Раньше я ходила в художественную школу и нам рассказывали о магическом измерении, которое обретают полотна экспрессионистов за счет искажения пространственной перспективы.

Для меня магическим измерением стали книги Богдана.

Я любила читать их по ночам, под одеялом, при свете фонарика. Тихий шелест страниц был похож на шепот — казалось, Богдан разговаривает со мной, поддерживает в трудные минуты. Порой он тоже страдал — от невозможности до конца познать, почувствовать, увидеть. Но всё помогал мне сохранить себя — ту часть, которую еще можно было сохранить. А я гладила станицы и разговаривала с ним, мечтая: когда вырасту, мы познакомимся по-настоящему. Иногда засыпала в обнимку с романами.

Временами мне снился кошмар: будто я упускаю что-то важное. Словно эти книги — фрагменты фильма, который я никогда не смогу посмотреть целиком. Становилось жутко, но потом наступало утро, и страх рассеивался.

Я делала всё, чтобы приблизить свою мечту, даже смогла устроиться в «Майер Паблишинг» — место, где мы могли бы встретиться. Кстати, на единственном видео в сети Богдан выходит из здания издательства. Тридцать восемь секунд, кто-то снял тайком. Одет он там по-простому: в джинсах и чудесной клетчатой рубашке. Волосы тоже светлые, слегка вьются, а глаза какого цвета, не разобрать. Я этот ролик сотни раз посмотрела.

Правда, работа далась мне нелегко, и дело вовсе не в тестах. Как сейчас помню первый день в «Майер Паблишинг»: в груди — мучительный жар, а руки и ноги — ледяные. Дышать тяжело, в глазах темнеет, в висках стучит, спина покрывается липким потом, — так всегда бывает, если вокруг много незнакомых людей. Целый месяц мучилась, затем немного привыкла. К тому же стала книгу писать — помогало.

Главное, что издательство находилось недалеко от дома, это определенно являлось счастливым знаком. Говорили, Богдан приезжает туда несколько раз в год.

Я чувствовала: стоит нам хоть раз поговорить, он меня обязательно полюбит.

Ведь любовь — это когда душа встречает душу. Мы встретимся и перестанем блуждать в вечной темноте. Наступит другая жизнь, где плоское станет объемным, а ограниченное — безграничным.

Мы будем жить в маленьком домике на берегу моря. Сидеть под звездным небом, слушать пение ночных птиц. Чувствовать каждую крупинку песка под ногами, каждую молекулу воздуха, и бесконечно отражаться друг в друге.

Только теперь на пути к моей мечте стоит Марк Майер. И хочет всё сломать.

Но я не должна ему этого позволить, ведь склеить себя обратно еще раз уже не получится.

Не должна не должна не должна.

Стоит подумать о Майере, как настроение снова портится.

Четыре недели, которые он мне отмерил — условность. Эту книгу нельзя переписать, чтоб ему понравилось, — ни за месяц, ни за год. Я знаю: Майер устраивал на редсоветах жуткий разнос даже хорошим книгам. Точнее, редакторам, которые эти книги предложили.

Не кричал, нет. Но отпускал такие ядовитые замечания, что редакторы не знали, куда деваться.

А тут зачем-то дал месяц, хотя избавиться ему от меня так же просто, как мне — смахнуть сухой кистью хлопья потали[1]. Почему он так поступил?

Точка отсчета становится многоточием.

Я поднимаюсь со скамьи, еще немного гуляю по парку, а потом направляюсь домой.

Старая кирпичная пятиэтажка находится на небольшой возвышенности: бабушкино наследство.

Бабушка говорила: с высоты наш дом похож на ключ, а мне он напоминает лабиринт Минотавра: семь открытых дворов и в каждом — разное количество подъездов с непохожими планировками. Я живу в двенадцатом подъезде. Фасад недавно отремонтировали, но мой четвертый блок до сих пор хранит следы пушечных выстрелов времен войны.

Во дворе сосед пилит доски. Опилки попадают на лохматую дворнягу, которая вертится рядом. Из открытого окна на первом этаже доносится громкая музыка и грубый смех подростков.

Скорее бы домой. Не успеваю войти в подъезд, как меня окликает детский голосок:

— София!

Тезка в желтом сарафане словно маленькая канарейка летит ко мне со стороны детской площадки. Светлые кудряшки прилипли ко лбу, рот измазан чем-то желтым в цвет сарафану.

— Соня, стой!

Соня, полное имя которой по документам Софья (а не София, как у меня), резко тормозит и ждет у кромки дороги свою мать — мою соседку Марину.

Вместе они подходят ближе, в руках у Марины — переноска, в которой шевелится и мяукает белый клубок.

— София, смотри, что у меня теперь есть! — Соня тычет пальцем в переноску. — Шумийка.

— Что? — переспрашиваю я и смотрю на Марину.

На соседке — облегающее платье в полоску, похожее на мужскую рубашку. Карманы на груди, густо обшитые серебристыми пайетками, делают фигуру еще более грузной. Густые тени на веках и плотный слой тонального крема наводят на мысли о театральном гриме. После развода Марина стала вести себя странно: постоянно машет руками и жеманно смеется. А еще коротко подстриглась и покрасила волосы в красный цвет.

— Шумилка, так мы ее назвали, — она поднимает переноску до уровня моих глаз, а потом ставит ее на землю и взмахивает руками. — Выпросила всё-таки котёнка, представляешь, какой дурдом меня теперь ждёт? Ох! Но как хорошо, что мы сейчас встретились! — Марина наклоняется ближе и спрашивает шепотом, — ты не могла бы посидеть сегодня с Соней пару часиков? А то… понимаешь, появились важные дела.

Дела Марины я понимала очень хорошо. Точнее, после развода у нее было одно дело — искать нового мужа. Время от времени она приглашала кандидатов домой и проводила испытания, а я в это время сидела с девочкой.

— Хорошо, — отозвалась я. С детьми мне легче, чем со взрослыми.

А вот Майер детей не любит.

«Дети — это преступление или наказание?» — вот что он однажды заявил. Не публично конечно: я подслушала его разговор с Владом Бершауэром на корпоративе.