Эгоист (СИ) - Майер Жасмин Страница 37

На заработанные в Ирландии деньги он приобрел личный самолет и был таков.

С тех пор он больше никогда не связывался с дядей, не оглядывался на прошлое и жил так, словно у него не было никакого будущего.

Одним днем.

Одним рейсом куда угодно, лишь бы снова подняться в небо.

Пока не встретил меня.

Обо всем этом, день за днем, вечер за вечером, мне рассказал сам сэр Филипп Честертон, который так и не назвал мне своей официальной должности в некой очень важной для Британии организации. Но выводы я и сама сделала.

Я до последнего не понимала, почему Джек решился взорвать именно аэродром, пока следователи, в работу которых все-таки вмешались американцы, британцы и французские власти, при доскональном изучении деталей взорвавшегося самолета не обнаружили на обивке кресел каплю крови.

И хотя анализ ДНК затягивался всевозможными способами, терялись реагенты и исчезали без вести лаборанты, результат все равно был получен.

Это оказалась кровь погибшей девочки.

В тот день я впервые отменила все встречи и дела, закрылась в номере отеле и прорыдала весь день перед телевизором, на котором бесконечным марафоном на беззвучном режиме шли все шесть фильмов саги о «Звездных войнах».

Теперь я знала, что в желании Джека взорвать самолет, скрывалось то, о чем он практически прямым текстом говорил мне, но я бы никогда не поняла это. Он был капитаном этого самолета. И он взорвал его к чертям собачьим не только ради того, чтобы привлечь внимание. Но и чтобы конкретно этот борт больше никогда не поднимался в небо.

После я не раз смотрела звездную сагу в оригинале, так как Честертон настоял на том, чтобы я подтянула свой английский. Он даже нашел мне учителя, с которым я занималась по скайпу, поскольку Честертон не мог нанять его в Тунисе. Мне ставили британское произношение и учили манерам, из меня делали британку до мозга костей, и скоро я так пристрастилась к чаю с молоком, что не представляла, как жила без него раньше.

Иногда, глядя на закатное солнце, низко висящее над пустыней, я прищуривала глаза так, чтобы изображение двоилось, и тогда мне казалось, что я оказалась в том выдуманном Джорджем Лукасом мире, где на горизонте висели два солнца, одно выше другого.

Только на этот раз у истории любви плохого парня и хорошей девочки, обретшая кульминацию в декорациях «Сиди Дрисс», за тем самым столом, в ту самую ночь, не заканчивалась трагическим финалом.

Теперь многое зависело от меня, и я делала все то, что от меня требовалось. И каждую ночь заканчивала молитвой, надеясь, что небеса и Боги дадут мне шанс сказать Джеку все те слова, что я так и не произнесла, посчитав, что было слишком рано для этого.

С моими родителями Честертон связался сам. Он говорил с ними, как представитель «Фонда Элен Джонс», опустив, правда, тот факт, что именно я его и возглавляю. Он выразил свой восторг тем, как много я значу для этой организации, и сожалел, что я вынуждена была улететь по делам миссии, не предупредив семью.

Зная меня, родители несильно удивились этому.

Одновременно с этим я занималась формированием штата, нанимала людей, присутствовала на бесконечных званых ужинах и светских мероприятиях, знакомилась с богачами Туниса, которые улыбались мне в лицо, но проклинали в спину.

Поскольку я не только держала руку на пульсе расследования, но проводила собственное.

Я была никем и стала всем, благодаря Джеку Картеру. Который все это время балансировал на грани жизни и смерти в тунисской клинике.

Я не могла открыто навещать его, поскольку это привлекло бы чрезмерное внимание к моей персоне, а Честертон еще работал над моей легендой и биографией для СМИ, поэтому навещать Джека в больнице позволялось только ему самому, и то не как родственнику, а как британскому дипломату.

Именно от него я всегда узнавала все последние новости о состоянии Джека, поэтому, когда однажды сдержанный, как королевский гвардеец в бобровой шапке, Филипп Честертон расплакался после телефонного разговора, мое сердце рухнуло в пропасть.

После, утерев глаза кулаком, Честертон произнес всего два слова:

— Джек выкарабкался.

Глава 29. Джек

Ну, здравствуй, блядский мир. Я все-таки вернулся! Даже сохранил при себе все самое важное. По крайней мере, член работал как часы.

Не зря надел бронежилет в самый последний момент.

Сны мои были яркими и безумными из-за действия морфина. В них желтые буквы устремлялись в звездное небо, а над головой постоянно парили раскрашенные узорами низкие потолки. А еще мне снилась только одна-единственная женщина, и, наверное, уже понятно, как я понял, что член все-таки остался при мне.

Во снах я был неутомим. Но стоило открыть глаза, как реальность обрушивалась сверху, неподъемной бетонной плитой приковывая меня к кровати.

Допросы в таком состоянии были бесполезными, но тунисская полиция очень старалась. Люди в палате сменяли друг друга и говорили вроде бы на английском, но шум в голове мешал сосредоточиться. Арабский я никогда не знал, а французский и в нормальном состоянии понимал через слово.

Им важно было, как можно раньше добиться от меня ответов, особенно до того, как в палате появлялись мой адвокат и представитель британской короны. Ведь стоило появиться моей свите, как допросы тут же сворачивались или переносились.

Игра в кошки-мышки могла быть даже забавной, если бы я продолжал сидеть на морфине. Но врачи с каждым днем постепенно уменьшали дозу, и однажды я безоговорочно пришел в себя. Каждая кость в моем теле горела от боли. В таком состоянии даже утренний стояк уже не радовал.

Однако чем яснее становилось мое сознание, тем реже вдруг стали проходить мои допросы. Наоборот, они все чаще отменялись в самый последний момент, поскольку тунисские следователи перестали появляться в назначенное время. Или же, игнорируя отсутствие моего адвоката и не пытаясь согласовать с ним время, они самостоятельно начинали допрос, притом, что я по-прежнему не понимал ни слова, а переводчика они вызывали через раз.

Их тактика была сшита белыми нитками, в конце-то концов, мы ведь все еще были в Тунисе, где деньги и связи диктовали законы. Они надеялись, что я допущу ошибку: соглашусь с тем, с чем нельзя соглашаться. Подпишу то, что нельзя подписывать. Поверю или пойму их слова совсем иначе, чем они имели в виду.

Но все их попытки были обречены на провал. Поэтому, через три недели, когда я более-менее пришел в себя и даже стал передвигаться по палате, насколько позволяли наручники, тунисские власти решили, что им слишком дорого обходится мое пребывание в больнице.

В цивилизованном мире из больницы меня перевели бы в какой-нибудь изолятор временного содержания, но в Тунисе их не было. А было всего две тюрьмы «Мессадин-1» и «Мессадин-2».

И обе — общего режима.

Вовремя появившийся адвокат сообщил только одно:

— Я сделаю все, чтобы добиться вашего перевода в первую камеру! Это все, что я могу для вас сделать, — пообещал адвокат и с тех пор я больше его не видел.

Мне от него большего и не требовалось. Первая часть моего сумасшедшего плана была с горем пополам реализована.

Пора было переходить ко второй.

Еще до того, как я привел свой план в исполнение, я рассчитывал на то, что рано или поздно, все-таки окажусь в «Мессадин-2». Именно там уже семь лет сидел некогда самый влиятельный человек Туниса.

В «Мессадин-1» сажали по большей части тунисцев с побережья и севера. А вот в «Мессадин-2» после ремонта стали свозить иностранцев и людей более обеспеченных.

Цели шейха или тех людей, что были завязаны вместе с ним в убийствах ливийский сирот, особенно после того, как я добился пристального внимания к делам аэродрома, просчитать было несложно — для них я должен был замолчать раньше, чем смогу дать нормальные показания. Меня не могли убить в больнице, поскольку даже у тунисского правосудия это вызвало бы слишком много вопросов. А вот провернуть это в камере было проще простого.