Маленькая для Шопена - Ульяна Соболева Страница 39

- Почему? – жалобно и жалко спросила я.

- Потому что они мне не нужны! И такое тоже бывает. А еще я просил тебя предохраняться и, кажется, мы с тобой этот вопрос обсудили задолго до первого секса.

- Тогда…тогда мы не планировали жениться…

- А кто сказал, что жениться – это означает дети. У меня детей не будет. У тебя они могут быть. Не мои и не со мной.

Я сделала аборт. Все быстро забылось, исцелилось, я поставила спираль и больше о детях не думала. Не хочет и не хочет. Я тогда тоже особо не хотела. Но внутри осталась какая-то женская обида, горечь. Некая пустота.

Когда женщину любят от нее хотят детей. Шопен любил только себя. И все то что приносило ему удовольствие. А еще…еще мне казалось, что он любит ее. Свою Лизу. Свою непонятно кого.

Когда она попала под машину он орал как резаный, он хрипел и рвал на себе волосы, а потом ночевал в ее палате.

Тогда я тоже начала ее ненавидеть.

А потом случилось чудо, и Шопен отправил ее от нас куда подальше. И в моей жизни наступила светлая полоса.

В детстве он носил кепку. Он так и не помнил, где ее взял, но она появилась, и он ее носил. Натягивал на глаза. Колония стала для него домом, как и тюрьмой одновременно, стала для него школой по выживанию и местом, в котором он полностью осознал самого себя. Когда опыт, как толстая вонючая крыса выгрызал себе дорогу внутри его мозгов как внутри требухи дохлятины с мусорки. Потому что этот опыт вонял. Кровью. Смертью. Болью и слезами. Исправительная колония ни хрена не исправляла, она корежила, ломала, выдавливала и выдирала из одного человека совершенного другого. Зверя, способного на самое жуткое убийство.

Однажды он забрался на стену одного из корпусов и наблюдал за обычной жизнью в близстоящих домах. В одном из них жила семья. Женщина, ребенок и мужчина. Мальчик часто их видел…пацана примерно своего возраста и красивую, изысканную даму всегда элегантно одетую. Они куда-то ходили каждый день…разговаривали, и мальчик смеялся. Виктор слушал его смех с замиранием сердца, с какой-то искренней и ужасно черной завистью. Потому что никогда так не смеялся вместе со своей матерью. Он вообще не помнил, чтоб когда-то вот так ходил с ней куда-то и она, обнимая его за плечи что-то говорила. В руках мальчика был футляр от скрипки. Мальчишка был хорошо и тепло одет…он наверняка не испытывал чувства голода, ему не было холодно. Его никто не запирал в колонии, никто не ставил на нем ярлыки пропащего и его наверняка любили.

Так как положено любить своего ребенка. Виктор уже не верил на самом деле, что любовь существует. Ему казалось, что ее кто-то придумал. Или она существует в жизни только тех, кто ее достоин, не таких как мальчик, который уже в свои тринадцать убил и нисколько об этом не жалел…Они жили совершенно близко от забора колонии и из открытого окна на первом этаже часто доносились звуки музыки, скрипки. Мальчик играл Шопена. А второй мальчик из колонии, взбираясь на стену увлеченно слушал и мечтал, представляя себе что это он сам… и что это он сам живет в той семье, что он любим своей матерью, а отец по вечера привозит букет цветов и торт в коробке замотанной сургучом.

- Что ты здесь делаешь?

Вздрогнул и увидел внизу начальника колонии – Валерия Вениаминовича Костопалова. Испугался и посмотрел на мужчину - невысокого роста, очень полного, с лысеющей головой и маленькими свиными глазками он походил на кабана. И кличка среди ребят у него была соответствующая – Хряк. Его боялись. Почему-то самым страшным было оказаться у Хряка в кабинете.

- Спускайся!

Виктор весь внутренне подобрался. За это может быть наказание, за это могут лишить еды, закрыть в карцере, отобрать сигареты.

- Я… я первый раз залез. Я больше не буду. Просто смотрел.

- Спускайся я сказал!

Глаза Хряка нехорошо сверкнули, и он улыбнулся тонкими губами.

- Слезай, пойдем ко мне тебе ничего за это не будет. Побеседуем.

***

- Как ты сладко скулишь, малыш. – волосатая толстая лапа схватилась за светлорусые волосы и потянула их в сторону, потом повернула лицо мальчика так, что на него упал свет ночника. Застывшая маска без слез. Огромные голубые глаза просто широко раскрыты и застыли в немом вопле.

Хряку невероятно нравились эти глаза. ОН их запреметил уже давно. Искренние, чистые, такие светлые и нежные. Низкорослый мальчишка с худым тельцем и кучерявыми волосами. Херувимчик. По телу пошли волны экстаза под хриплый всхлип ребенка.

Позже он лежал на тапчане в своем кабинете с приспущенными штанами и задранной рубашкой. Мальчишка одевался. И все так же не плакал. Это немного напрягало, он привык что они плачут, всегда ноют. Пока он не даст им денег, сигарет или что-то вкусное. Потом шли поблажки, послабления, поощрения. Он всегда им хорошо платил за собственное удовольствие. Он налаживал их жизнь, облегчал ее и заботился о них. Некоторые благодаря ему вышли раньше на свободу.

- Я тебя не обижу, малыш. Ты еще сам будешь сюда проситься. – пьяным голосом пробормотал, поражаясь холодному спокойствию мальчишки. Хрупкая спина мальчика напряглась и острые позвонки казались проткнут набухший запахом пота и секса воздух. – иногда это бывает больно…но всегда так не будет. Вот увидишь. Проси все что хочешь…давай, чем тебя вознаградить? Дядя Валера добрый, он очень добрый со своими мальчиками.

Мальчишка одевался рядом со стулом на котором лежали вещи Хряка. Его китель, его кобура с пистолетом, пирочинный нож. Хряк слишком расслабился, развалился на тапчане, мечтательно глядя в потолок. Он представлял себе как осыпет мальчика подарками, как накупит ему шоколада и будет приводить к себе в комнату снова и снова.

Услышал приближающиеся шаги и обрадовался. Подошел что-то попросить. Они всегда испытывают шок, а потом что-то просят.

И в ту же секунду ощутил адскую боль в животе. Рука мальчика взметнулась вверх, в сторону разлетелись брызги крови, они шлепнулись на стену в витиеватом акварельном рисунке. Красное на голубом. Рука мальчика взлетала снова и снова. Быстро и резко он кромсал перочинным ножом брюхо Хряка, шею, лицо пока они не превратились в решето, а пол не залило кровью почти по щиколотку. Весь перепачканный, мальчик смеялся. Хохотал как сумасшелший,