Акт бунта - Калли Харт Страница 48

Следующее изображение, которое появится на поверхности — это Рэн. Как правило, мне не нравится снимать людей, которых я знаю. Между вами и кем-то, кого вы знаете, существует контракт. Здесь замешаны определенные ожидания. Он ожидает, что я буду вести себя определенным образом, и я ожидаю того же от него. Если бы Рэн посмотрел в объектив моей камеры, он бы кое-что подумал обо мне. Вспомнил разные вещи. Проигрывал сценарии, в которых мы взаимодействовали, или прокручивал в голове то, что он знает обо мне.

Я бы делал то же самое с другой стороны камеры, думал о чем-то, узнавал о нем кое-что. Мне нужно, чтобы между мной и объектом фотографии был разрыв. Моя роль — свидетельствовать, а не думать, а их работа — просто быть.

Я — наблюдатель. Ничего так не хочу, как просто видеть. Связи все усложняют. Мутят воду. Искажают изображение. Этот конкретный снимок я сделал… Черт, ведь, должно быть, прошло уже больше года. Он, как обычно, развалился на заднем сиденье «Чарджера», запрокинув голову и закрыв глаза. Одна рука покоится на спинке сиденья, кисть свободно свисает, пальцы сжимают воображаемую кисть. Я прекрасно помню этот момент.

Мы ехали в Бостон на выходные, нам надоело торчать в горах. Дэш забежал в магазин, чтобы купить дорожные закуски, а мы с Рэном ссорились. Он нахмурился из-за того, что я только что сказал, и когда я посмотрел на него в зеркало заднего вида, солнечный свет косо падал через заднее стекло машины таким образом, что все пылинки, плавающие в воздухе, были освещены золотым светом, как будто они парили в густом сиропе. Черты его лица были почти размыты светом; только переносица и гребень подбородка были освещены солнцем. Его темные кудри были дикими и безумными, омытыми золотом.

Прежде чем успел остановиться, камера уже была у меня в руке, я уже настроил баланс белого и диафрагму, и мой палец нажимал на кнопку. Я не снимал конкретно его. Я сфотографировал изображение, которое видел — его снимок в зеркале заднего вида, фон размытый, его отражение — единственное, что было в фокусе. Помню, в ту долю секунды я подумал, что завидую ему. Ни его внешности, ни его уверенности, ни тому, как парень непринужденно развалился на заднем сиденье. Я завидовал ему только потому, что он был не я.

До сих пор я совсем забыл об этом снимке, но, наблюдая, как его структура темнеет и обретает форму — возможно, на самом деле слишком темную, чтобы считаться идеальным снимком, — тот же острый укол зависти пронзает меня прямо в центре груди. Так всегда, не так ли? Мы — наблюдатели. Мы смотрим на мир и чувствуем. И хотим того, чего у нас нет. Быть Рэном, быть кем-то еще, если уж на то пошло, даже на несколько коротких секунд, кажется, было бы таким освобождением. Потому что в те краткие и мимолетные мгновения мне не пришлось бы быть собой.

Следующим появляется ржавеющий автомобиль, из его колесных арок вываливаются сорняки.

Коршун — красно-коричневая ракета, изогнувшийся дугой на фоне выгоревшего зимнего неба.

Полицейский, прислонившийся к капоту своей машины в городе, скрестив руки на груди. Он выглядит так, словно вот-вот заплачет.

На фотографии в ванне начинает появляться автопортрет; я встаю с табурета и вытаскиваю его из пластикового лотка, прежде чем форма моего лица может проявиться. Это одна из самых глупых вещей. Некоторые из лучших, самых известных фотографов мира фотографировали меня. Я видел их изображения на рекламных щитах и на обложках журналов. В прошлом году дошло до того, что я не мог никуда выехать за пределы Маунтин-Лейкс без того, чтобы люди не хмурились на меня с тем же знакомым выражением на каждом из лиц. Взгляд типа «Я знаю тебя, но не могу вспомнить, откуда». Я привык видеть себя на фотографиях. Но когда фотографирую себя, что-то меняется.

Если долго вглядываться в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя. Это сказал Ницше. И вот что я чувствую, когда смотрю на свою фотографию, сделанную мной самим. Когда занимаюсь модой или студийной работой, между мной и камерой возникает стена. Я использую ее, чтобы защитить себя. Когда смотрю в объектив своей собственной камеры, стены нет. Там ничего нет. Есть только вопрос, на который я не могу ответить и не могу смириться с тем, что прямо сейчас вижу на своем лице.

Я скручиваю лист фотобумаги в шарик, проявитель с мокрой бумаги стекает с моих пальцев. Скомканное изображение попадает в корзину для бумаг. Возвращаюсь на свой табурет, красный безопасный свет над головой отбрасывает зловещий кровавый отсвет на мои руки и предплечья. Мой телефон жужжит в кармане, предупреждая о входящем сообщении, потом еще об одном, и еще, но я оставляю его там, где он есть. Мне все еще нужно погрузить бумагу в фиксажную ванну, а затем в закрепитель. После этого нужно будет развесить. Все это требует времени.

Сажусь на табурет, ожидая, когда зазвонит сигнал на таймере, который я установил. Еще пять минут. Две. Одна. Тридцать секунд. Я кричу в своей голове, царапая стены, как зверь в клетке, к тому времени когда таймер достигает нуля и звенит звонок. Потом вожусь с дверной ручкой, изо всех сил пытаясь повернуть ее правильно один, два раза, прежде чем открыть ее с третьей попытки.

Солнечный свет льется через окна рядом с моей кроватью, освещая, насколько чертовски грязно здесь стало в последнее время. Моя одежда повсюду (это проблема использования единственного шкафа в качестве темной комнаты). По всему полу разбросаны книги и обувь. Контроллеры Xbox, игровые футляры, оборудование для камер, и блокноты — все в хаосе. Потираю руками макушку, обозревая разрушения, которые я сотворил, и гнев бурлит у меня в животе. Как, черт возьми, я должен что-то найти в этом беспорядке?

Мой сотовый снова вибрирует у моего бедра, напоминая о сообщениях, которые только что пришли. Вытаскиваю устройство из кармана и смотрю на экран, и мгновенно возникает головная боль, отдающаяся в висках. Тум. Тум ТУМ!

2 новых сообщений от Мередит.

1 новое сообщение от Хилари.

Отлично. Как раз то, что мне сейчас нужно.

Сначала открываю сообщение от Хилари. Мой агент редко обращается ко мне. Когда она это делает, то это обычно важно.

Хилари: Намечается грандиозная работа в