Анна Берсенева - Уроки зависти Страница 51

– Сядь, я пошутил, – сказал он. – Я там тебе конфет принес, апельсинов, бананов. – Он кивнул на пакет, который поставил в углу комнаты. – Потом съедите с дочкой. А суп мне твой не нужен, в поезде поем.

– Вы далеко едете? – спросила Нора.

Она не знала, какой хочет услышать ответ.

– В Мурманск, – ответил он. – Люди к пенсии с северов уезжают, а я вот наоборот. Потянуло туда, где молодой был.

– Скажите, что значит – жизнь вы мне спасли? – глядя на него так, словно взгляд ее магнитом к этому человеку притянуло, спросила Нора. – Кто я вообще?

– Девочка московская, – повторил он. – Фамилия твоя – Лазарева. Имя – Нора и есть. Ты мне его сразу сказала, как я тебя увидел.

– Где вы меня увидели?

Она едва слышала собственный голос и не узнавала его.

– В море Лаптевых.

– Как?.. – Ничего она не понимала! – Я там что… Плавала?

– На острове ты была. Море Лаптевых, Северный Ледовитый океан. Якутия это. А остров как называется, уже не помню. Заячий, что ли? Нет, не помню, – повторил он. – Подошли запасы воды пополнить, встали на рейд. Нас, матросов, на берег отпустили, чтоб передохнули маленько, а то рейс длинный был – в порт назначения мы уже шли, в Мурманск. Из Певека груз доставляли. Ну, это неважно. Остров тот небольшой, за час обойдешь. Я от ребят оторвался, один пошел. – Он улыбнулся и объяснил, словно извиняясь: – Хоть я по молодости совсем простой парень был, а все-таки уединения мне не хватало. Иду – вдруг слышу: вроде дети галдят. Думал, померещилось – какие тут дети, в глуши этой ледяной? Тундра, одни оленьи стада зимой с материка по льду переходят да собаки бегают.

– Откуда там собаки? – чуть слышно спросила Нора.

Ей хотелось хвататься за мелочи. Слишком большим, непонятным, грозным было главное, о чем он рассказывал.

– Я тоже удивился, – кивнул Павел Маланин. – Бегают по тундре здоровенные такие псы вроде волков. Может, пастушьи, кто их знает. Глаза злые, волчьи, но меня сторонятся, однако же, не нападают. В общем, дошел я до того края острова, где галдеж стоял, смотрю, правда дети. Маленькие совсем, лет по шесть, может. И не якутские дети, вот же я что сразу понял! Вообще не местные. Одеты по-городскому и легко так – платьица, штанишки. Ни пальто, ни шапок. Уже август был, а в сентябре там снег ложится, если не раньше еще. На одной, самой маленькой, года три на вид, вообще сарафанчик такой голубенький, на бретельках, а под ним блузочка с кружевами. Это ты была, – сказал он.

– Я его помню, – с трудом выговорила Нора. – Сарафанчик этот – помню. И блузку с кружевами. Я ее носила, носила… Она на мне разлезлась, но я ее на тряпки не давала пустить. Тетя Валя меня отлупила даже.

– Да, Валюха не сахар, – кивнул Павел Маланин. – Но что мне было делать? Другой родни у меня не было. Царство ей Небесное. Я тебя сейчас через Каменку нашел, – пояснил он. – Туда приехал, а мне говорят: в Москву выбыла. И адрес дали.

Свой московский адрес Нора указала, когда посылала в Каменку заявление на выписку. Ее не выписали бы в никуда, где-то же обязана она состоять на государственном учете.

– Тетя Валя меня вырастила все же, – сказала она.

– Знал, что на улицу не выкинет, – кивнул Павел. – Хотя, конечно, добра от нее ждать не приходилось, да и…

– Как я к вам попала? – перебила его Нора.

– Да как – само как-то вышло. Стою, дети на меня так смотрят… Как те собаки. Близко не подходят. А ты подошла. Перепуганная ты была очень, а я все-таки взрослый человек, хоть и незнакомый. Можно, закурю? – спросил он. И тут же вспомнил: – Да, ребенок… Потерплю, ладно. На всех одежда рваная была, а на тебе целая, только вымазанная, конечно. И сама ты чумазая была, волосы спутались. Я тогда, помню, подумал: как будто девочка в парк культуры с мамой пошла и потерялась. Такой у тебя был вид. Как тебя, спрашиваю, зовут? Ты отвечаешь: Нора. Я такого имени ни разу не слышал. А фамилия, спрашиваю? И тут мне кто-то сзади отвечает: «Фамилия ее – Лазарева». Я аж подпрыгнул. Поворачиваюсь – военный. В каком звании, теперь уже не помню. Погоны голубые – НКВД. Во, думаю, сходил в увольнение! С ними встречаться кому ж охота? Что такое, спрашивает, товарищ матрос, почему девочкой интересуетесь? Ну, я заблажил: не интересуюсь, мол, сама она, в руку вон, видите, как вцепилась. Страшно мне стало, чуть зубы не стучат. Остров этот пустой, энкавэдэшник глазами меня сверлит, собака еще вдобавок подошла, в холке выше волка… И ты за палец меня держишь, ручка у тебя дрожит. А собака рядом с тобой зубы выскаливает.

– Я с детства собак боялась, – сказала Нора. – Не понимала почему. Ничего они мне плохого не сделали.

– Еще бы не бояться! – хмыкнул Павел. – Тебя ж та псина чуть не загрызла. Ну, энкавэдэшник вроде как смягчился, папироску мне предложил. Сели, закурили. Дети в стороне стоят, ты рядом. У меня их здесь, он говорит, целый список. Дети врагов народа. Везли их на Колыму, да не довезли – не то перепутали чего-то, не то думали, что по дороге перемрут. А они вот, видишь, живучие оказались. А куда их девать, не определено. И довольствия на них нет, один списочный состав. Что мне прикажешь с ними делать? Высадили тут до особого распоряжения. Майор мне на ухо шепнул, что через два дня катер за мной пришлет. Вот так, значит, этот, с холодными руками, рассказывает. Или что там у них, у чекистов, холодное? – усмехнулся Павел. – Рассказывает, как он тут мается. Я, конечно, то киваю, то плечами пожимаю сочувственно. А у самого мороз по коже. Спокойно так он все это говорит. Куда, мол, детей вражьих девать? Как про стеклотару нестандартную. Придется, говорит, здесь оставить, на острове.

– Как на острове?! – Нора почувствовала, что у нее у самой идет по коже даже не мороз, а ледяной ветер.

– Да вот так и говорит. Родители у них, говорит, расстреляны, а по ним в делопроизводстве ошибка вышла, и девать их теперь некуда. – Голос у Павла стал таким, словно тот разговор происходил только что. – Здесь, говорит, их оставим, – повторил он. – На зиму. В сарафанчике этом голубом. С собаками. Этого всего он уже не говорит – само собой понятно. И тут я, знаешь, успокоился. Потому что это ведь уже что-то запредельное. Чего ж дрожать, когда такое?.. Ну и спокойно так я его спрашиваю: эту, говорите, Нора Лазарева зовут? Он списочек свой поганый из кармана достает, сверяется. Да, говорит, Нора Лазарева, тысяча девятьсот сорок седьмого года рождения, проживала в Москве по адресу Брюсов переулок, дом пять.

– Это рядом здесь, – сказала Нора. – Там церковь, на улице Неждановой. В ней Сашеньку крестили, и Жаннетту мою тоже. Ее Любой крестили.

– Ну все, говорю, товарищу этому, как там его, не помню, – не слушая ее, продолжил Павел. – Мне на судно пора, шлюпка ждет. Тут он ко мне интерес, конечно, теряет. Поболтал со скуки, а так – чего ему с меня? Ничего. Поворачивается и идет к детям этим, которые кучкой в отдалении стоят. Орет на них что-то, это я смутно помню уже. Хотя вообще-то у меня голова тогда как часы заработала. Я тебя на руки беру, тихонько так встряхиваю – молчи, мол, – и иду себе к берегу, к шлюпке. Сначала иду, потом бегу. И не вижу, что собака эта, волчиха поганая, за мной идет. Потом тоже бежит. Потом как кинется на тебя – отнять хотела, вот как! Не хотела свое отдавать. Хорошо, что молча кинулась, без лая. Это, наверное, дикая стая на острове жила. Я уже потом проанализировал. А тогда понимаю, что ты через секунду криком зайдешься. Ребенок же, а тут собака кидается. Я тогда рот тебе одной рукой зажал, а другой рукой от псины отбиваюсь. И к берегу бегу. Тут уже мне навстречу ребята – что такое, как ты? Собака отстала. Успела тебя цапнуть, однако же.