Анна Берсенева - Уроки зависти Страница 52

– За плечо, – сказала Нора. – Шрам есть.

– На судне перевязали, – кивнул Павел. – Я тогда ребятам шепотом так кричу: давайте ее в шлюпку, потом объясню! Ну, они понятливые, война-то недавно только кончилась, с фронта все, хоть и грузовое судно. В шлюпку тебя бросили, бушлатом накрыли. Ты вся трясешься, но молчишь. Ни звука. Перепугалась, видно, насмерть. А кто бы не перепугался? На судне потом, конечно, скандал. Но капитан у нас был хороший, понимающий такой. Я ему все рассказал, что видел-слышал, он сначала: не может такого быть! Чтобы детей… А потом посмурнел так и говорит: да нет – может… Может! И приказ отдал, чтобы мне на тебя бушлат выдали и на довольствие пищевое чтобы поставили тебя. А когда в Мурманск пришли, я отпуск взял краткосрочный. Не мог я в детдом тебя сдать. Что б с тобой там сделали? С врагом народа… Но не на судне же тебя было держать. Ну и отвез к Валентине. И ей велел, чтоб в детдом не сдавала. Она Бога не признавала, да я и сам его не признаю, но страх божий у нее был. Пообещала, что не сдаст.

– Что же вы не приезжали никогда? – проговорила Нора. – Я ведь думала, вы мой отец. Бросили меня, думала.

– Да я не то что совсем бросил, – с некоторым смущением сказал Павел. – Думал, женюсь – заберу тебя. Была у меня там одна в Мурманске. Приезжаю – а она с другим загуляла. Ну, вмазал ему слегка, слово за слово, тут нож… А на зону ведь только попасть легко, а выйти ой как трудно. Так и пошла жизнь по кривой дорожке. Был человек – и нет человека. Но тебя я помнил, – сказал он. – Однажды, как в очередной раз вышел, в Москве проездом был, так даже по адресу этому сходил – улица Неждановой, дом пять. Но Лазаревы там уже не проживали.

– Давно это было? – спросила Нора.

– Лет пятнадцать назад. Я и квартиру нашел, где они жили, – коммуналка была, и соседку ихнюю повидал. А, вот что! – Павел оживился. – Может, тебе интересно будет. Соседка та, старуха, кое-чего мне про твоих родственников порассказала. Дед твой в библиотеке работал. Большая шишка был, главный хранитель или что-то такое. Поточнее не запомнил, прости. Жена его, бабка твоя, как положено, дома сидела, гостей принимала. В войну их обоих арестовали как английских шпионов. И расстреляли, видимо: никаких с тех пор от них вестей не было. А дочку их, мамку твою, – ту уже после войны. Ее, соседка сказала, не просто так, а за дело: она артистка была, а муж ее писатель, который для театра истории пишет, забыл, как называется. Так они организацию сделали, листовки против Сталина распространяли.

– Это все соседка рассказала? – спросила Нора.

Она чувствовала сейчас то самое ледяное спокойствие, которое почувствовал Павел Маланин, когда узнал, что детей собираются бросить на острове в Ледовитом океане.

– Она не только по квартире была ихняя соседка, еще и в театре с ними работала. Вахтершей. Сказала, весь театр тогда перешерстили, людей посадили много, кого за дело, а кого и просто так, за компанию. Злая она была на родителей твоих, старуха эта. У самих, говорила, молоко на губах не обсохло, а туда же – чувство собственного достоинства, видишь ли! А на кой им то достоинство? Плетью обуха не перешибешь. И сами погибли, и ребенка своего погубили. А Сталин через год сам собою окочурился, без их помощи. Вот так вот, Нора. – Павел встал. – Больше рассказать мне нечего. Поеду я.

– Куда же вы поедете? – воскликнула Нора. – У вас же никого! Оставайтесь у нас. Что с того, что вы не отец? Вы – больше…

Павел посмотрел на нее, покачал головой.

– Поздно, милая, – сказал он. – Не гожусь я в дедушки, сильно меня жизнь перекорежила. Посмотрел на тебя, и ладно. Хоть что-то хорошее после меня останется. – Он пошел к двери. Нора не могла с места двинуться. У двери он обернулся, помедлил и сказал: – Я вот еще что… Не знаю, надо ли. Скажу все-таки. Соседка та знала, кто твоих родителей сдал. Дружок у них был, журналист. Молодой, она сказала, активный. Балагур такой, и имя необычное, она потому и запомнила – Сигурд Яновский. Из поляков, наверно.

– Откуда она знала, что это он? – еле шевелящимися губами спросила Нора.

– Этого не спрашивал. Сказала: точно знаю. Я тебе и передаю. Сигурд Яновский. Хочешь, забудь, а хочешь – запомни. Все, пойду. Курить хочу, аж во рту кисло.

Он вышел. Жаннетта захныкала в алькове, потом заплакала. Нора схватила ее на руки, бросилась в коридор. Но услышала только стук закрывающейся входной двери.

– Сигурд Яновский, – проговорила она, застыв посреди коридора. – Сигурд Яновский!

– Ты кого зовешь? – спросила соседка, вышедшая из туалета. – Смотри, твоя Любка пальто в рот тянет!

Соседка отняла у Жаннетты рукав пальто, висящего в коридоре на одежной вешалке. Нора стояла как громом пораженная.

– Сигурд Яновский, – повторила она, сама не зная зачем.

– Понимаешь, что со мной сделалось, когда я его сегодня здесь увидела?

Мама смотрела на Любу усталым взглядом: вымотал ее этот рассказ.

То же, что чувствовала сейчас Люба, невозможно было назвать ни усталостью, ни даже потрясением.

Ненависть это была, всепобеждающая ненависть! Она горела у нее внутри леденящим огнем. И хотя Люба не понимала, как огонь может быть леденящим, но чувствовала сейчас именно это, и не было в ее жизни чувства сильнее.

Однажды Кира Тенета рассказывала ей, что по одному социологическому опросу выяснилось: большинство российских граждан называют самым сильным своим чувством зависть.

– Нет, ну подумай, даже не любовь, а зависть! – восклицала Кирка. – Ну и как жить в такой стране, ты скажи, а?

Ничего Люба ей тогда говорить не стала, потому что и сама про себя знала то же самое.

Да, самым сильным чувством, которое она когда-либо испытывала, была именно зависть. К Сашкиной красоте и таланту. К Киркиному уму. К той уверенности в себе, с которой они родились и шли по жизни. К тому, что они – такие, и родители у них – такие, и бабушки, и дедушки, а ей, Любе, никогда такой не быть, а она всегда будет чувствовать себя человеком второго сорта, стань она даже хозяйкой огромного поместья в шварцвальдских горах, и виноградников, и виноделен, и старинного дома.

Какая там любовь могла сравниться с этой вечной ее завистью! Ни к Федору Ильичу, ни тем более к Бернхарду она не испытывала чувства равной силы и знала, что равного зависти чувства в самом деле нет на свете, все правильно говорят социологические опросы.

И только теперь выяснилось, что она ошибалась. Во всяком случае, на собственный счет. Ненависть оказалась сильнее. Ледяной ее огонь не просто обжигал, а выжигал, сжигал насмерть, и непонятно было, чем его погасить.

– Почему же ты его не нашла? – побелевшими, заледеневшими от ненависти губами проговорила Люба. – Мама, почему?!