Саша Грей - Общество Жюльетты Страница 52

Он откликается на зов, дважды с силой вонзаясь в меня, после чего выбирает энергичный ритм. Он хочет сделать мне хорошо. Я издаю долгий довольный стон, задыхаясь, повторяю его имя и зарываюсь лицом в подушку, мои соски трутся о его лицо. Запускаю руки Джеку в волосы и подтягиваю его голову к своей груди. Губы тянутся к соску, и я чувствую кожей жаркое дыхание. Еще миг – и его губы сомкнулись.

Сосок тотчас набухает и отвердевает; Джек ласкает его языком, тянет губами и нежно покусывает.

Он берет меня за груди и сдвигает их близко, чтобы ему было удобней посасывать и покусывать их, то одну, то другую или обе одновременно.

Он уже вошел во вкус, распробовал меня, и в нем проснулся неутолимый голод. Он жадно пожирает мои груди и вколачивает в меня свой несокрушимый таран. Мне кажется, что я вот-вот кончу. И хочу, чтобы он знал об этом.

Я говорю:

– Джек, я сейчас кончу.

Приподнимаюсь, упираюсь ему в грудь рукой и насаживаю себя на член глубже обычного, как можно глубже, потому что хочу, чтобы, когда я буду кончать, он был глубоко во мне. Чувствую, как мои ягодицы прижимаются к яичкам. Слышу, как учащается дыхание Джека, слышу, как он стонет от наслаждения, знаю, что он тоже близок к оргазму. Медленно вращая бедрами, я опускаюсь на всю его длину.

Он двигается вместе со мной, дышит в одном ритме со мной, стонет со мной в унисон. Мы с ним находимся на грани оргазма, и я хочу подвести Джека к самым его высотам. Чувствую, что вот-вот кончу, и хочу, чтобы он знал об этом.

– Я кончаю, Джек. Кончаю, кончаю, кончаю…

Едва я успела это выкрикнуть, как меня накрывает сладостная волна. Тело изгибается дугой, пока его, словно ток, пронзает мощный оргазм. Чувствую, как по нему пробегают судороги. Похоже, Джек тоже достиг пика: он громко и протяжно вскрикивает, член напрягается, и он кончает в меня, выпуская струи семени. Через пару секунд он вздрагивает и мгновенно расслабляется. Я валюсь на Джека. Его грудь надрывно вздымается подо мной, мы оба судорожно хватаем ртом воздух.

Я скатываюсь и ложусь рядом. Он тоже перекатывается на бок, лицом ко мне. Я прижимаю его к своей груди. Лежим усталые, полностью выдохшиеся. Прислушиваюсь к его дыханию. Оно успокаивается, затихает, и вскоре Джек проваливается в сон.

Лежу в постели и думаю, где была, что видела и как я дошла до жизни такой. И до меня доходит нечто такое, что я всегда знала, но неизменно принимала как должное.

Добрая половина секса – фантазии.

Глава 20

Я сижу на обычном месте, в первом ряду, справа от Маркуса, в данный момент разбирающего кульминационную сцену хичкоковского «Головокружения», когда Джуди открывает свой секрет Скотти. Она признается, что она и Мадлен, мертвая блондинка, в которую Скотти влюблен, – одно и то же лицо. Таким образом она вырывает его из фантазий и заставляет посмотреть в глаза правде, чтобы он, наконец, понял, что все время жил иллюзиями.

Маркус анализирует последний кадр, в котором Скотти стоит на верху колокольни, там, где когда-то стояла Джуди-Мадлен. Он преодолел страх высоты и даже осторожно шагнул на выступ. Теперь он смотрит вниз, в бездну, на место, куда героиню увлекла его одержимость, на камни, на которые она бросилась и разбилась насмерть. Сдается мне, Маркус анализировал этот фильм добрую сотню раз, если не больше, но по какой-то причине возвращается к нему снова и снова.

Маркус настолько зациклен на «Головокружении», что готов рассуждать о нем без конца, на каждом занятии, и каждый раз находит в нем что-то новое, интересное, чем делится со слушателями. Думаю, это потому, что в «Головокружении» есть все, что Маркус любит в кино. Все фетиши и парафилии, какие только можно пожелать. Теперь благодаря Анне я знаю о Маркусе чуть больше и понимаю причины этого. И я почти уверена: подобно Скотти, Маркус одержим роковыми платиновыми блондинками, способными погубить любого мужчину. Маркус одержим Анной.

Подозреваю, что влияние Анны распространяется и на меня: я поймала себя на том, что стала одеваться так же. Не просто подражать ей в одежде, а носить ее личные вещи. Сейчас на мне полупрозрачный белый топ с низким вырезом, в котором виден бюстгальтер. Я попросила Анну его поносить, хотя не знала точно, подойдет ли он мне. А еще на мне ее лайкровые легинсы леопардовой расцветки и босоножки на шпильках. Как будто всем видом хочу сказать мужчине: я готова тебя съесть.

Даже Джек посмотрел на меня как-то странно, когда я утром вышла из спальни, поскольку никогда не видел меня в таком наряде. И когда он посмотрел на меня, я подумала: не слишком ли далеко зашло мое увлечение Маркусом?

Теперь я здесь, и, похоже, мои усилия были тщетны, потому что Маркус, как всегда, не обращает на меня внимания. Он рассказывает, как киношный Скотти требует, чтобы Джуди одевалась точно так же, как ее двойник, покойная Мадлен, в ту же самую одежду, чтобы так же причесывалась и выбрала тот же цвет волос.

Я одеваюсь для Маркуса так же, как Анна, но все мои ухищрения не срабатывают, нисколько его не возбуждают. Теперь мне точно известно: Маркус питает слабость к блондинкам, и раздумываю, не обесцветить ли волосы, чтобы стать похожей на Анну, оставаясь, тем не менее, собой. Замечаю, что не возбуждаю Маркуса, потому что он в тех же коричневых брюках, но эрекции не видно.

Маркус говорит, что все, что нам положено знать о Хичкоке-мужчине, содержится в его фильмах. Это похоже на поговорку, что о человеке можно cудить по одежде. Анализирую глубинный смысл коричневых брюк Маркуса, в которых он вечно приходит на лекции, чтобы понять, кто же он такой.

Они что, у него единственные? И похож ли его шкаф, в который он забирается в ожидании Анны, на шкаф Микки Рурка из «Девяти с половиной недель», набитый одинаковыми нарядами? Шкаф, где висят одинаковые белые рубашки, как та, которую он обычно носит, и брюки, узкие в паху и слегка расклешенные, какие вышли из моды еще в конце семидесятых.

Интересно, ходит ли он по секонд-хендам в поисках брюк точно такого же покроя и размера? Таких, которые бы крепко сжимали и подчеркивали его мужские достоинства? Прихожу к выводу, что если Маркус сохранил одежду матери в идеальном состоянии, то, скорее всего, он купил ее новой или почти новой. Маркусу на вид лет сорок пять – пятьдесят, и когда я произвожу мысленные подсчеты, получается, что, скорее всего, он начал так одеваться подростком, то есть лет в двенадцать-тринадцать. Или чуть позже, если созрел позже нормы.

Эти брюки уже тогда вышли из моды. Из чего напрашивается вывод, что он, должно быть, эмоционально к ним привязан. Возможно, точно такие же носил его отец, и когда Маркус в первый раз их надел, брюки позволили ему почувствовать себя взрослым мужчиной, как отец, и он понял, что одеваться нужно именно так.