Дик Портер - Преданное сердце Страница 66

Он еще долго разглагольствовал в том же духе, пока не заметил, что его никто не слушает. После «Топаза» Манни произнес речь о творчестве Паньоля и о добротной постановке его пьес. Наконец, когда мы посмотрели "Последнюю обитель", я тоже решил взять слово.

— Американский юг, как он показан в этом спектакле, совершенно не похож на настоящий, — сказал я. — Все почему-то изображают его или загадочно-романтическим, или грязным и замусоренным. Тот Юг, где я вырос, — совсем другой.

Я, конечно, не рассчитывал, что мое мнение будет интересно Манни и Симоне, но надеялся на внимание со стороны Эрики.

Когда мы бывали предоставлены самим себе, Эрику тянуло поглядеть на игру в шары в Булонском лесу, на ребятишек, играющих на авеню Фош, на кукольников, дающих представление на Монмартре, на мальчика, пускающего кораблики в Тюильри, на груды грибов и устриц на центральном рынке, на первую в Париже вексельную биржу, неподалеку от Триумфальной арки, — идею такой биржи заимствовал у американцев некто Гаттеньо, и сейчас она приносила ему кучу денег.

К ресторану «Максим» и ему подобным Симона относилась с пренебрежением, говоря, что можно ничуть не хуже, притом дешевле, поесть в таких ресторанах, как "У Макса", "Ля Бургонь" или "Ле Боссю". Их-то мы и посещали, и кормили там, надо сказать, совсем неплохо. Деньги Савицкого, тем не менее, таяли с каждым днем. Перед самым нашим отъездом в Германию я объявил, что этот вечер мы с Эрикой проведем вдвоем. Куда мы пойдем — это я держал от Эрики в тайне, но еще за два дня заказал столик в знаменитом ресторане "Тур д'аржан". К ресторану мы подъехали на такси. Глядя на огоньки, мерцавшие на Сене, мы ели камбалу под грибным соусом и блинчики с апельсиновой начинкой и пили шампанское. Когда со стола было убрано все, кроме бокалов, я наконец решился произнести то, что готовился сказать всю эту неделю:

— Эрика, мои слова, наверно, не будут для тебя сюрпризом, но я очень надеюсь, что ты согласишься выйти за меня замуж.

Она сжала мне руку, как бы благодаря, потом спросила:

— А где мы будем жить? Что ты будешь делать? И что буду делать я? И где мы поженимся? Кругом так беспокойно.

— Где поженимся? Да где пожелаешь. Если тебе больше нравится жить в Германии — пожалуйста. Я, правда, считаю, что в Штатах у нас больше перспектив, но как скажешь, так и будет.

— А понравится ли твоим родителям, что у них будет невестка-немка?

— Национальность невестки их не волнует.

Я еще долго отвечал на разные вопросы, и чем дальше, тем сильнее становилось ощущение, что все это со мной уже было — ведь про то же самое я когда-то говорил с Надей, только тогда я безбожно врал. Последний вопрос, заданный Эрикой, был менее практического свойства.

— Почему ты хочешь на мне жениться? — спросила она.

— Потому что ты — самая потрясающая девушка на свете. Потому что я не могу представить, как буду жить без тебя. Потому что я очень тебя люблю.

Эрика задумалась, потом вдруг улыбнулась и сказала:

— Давай поженимся!

Мы поцеловались прямо на глазах у всего ресторана и заказали еще шампанского.

— А сейчас, — сказал я, — примерь-ка вот это. — И я вытащил из кармана два обручальных кольца, которые купил еще в Берлине. — Если захочешь, можно будет обменять.

Эрика надела кольцо и прямо-таки засветилась от удовольствия.

— Мне нравится то, которое выбрал для меня ты, — сказала она.

Я тоже надел кольцо. Эрика поднесла руку к свету, падавшему от настольной лампы, повертела кольцо на пальце и спросила:

— А когда ты понял, что хочешь на мне жениться?

— Как раз перед тем, как ты начала встречаться с Майком. А ты?

— В самый первый раз, когда мы разговаривали в библиотеке.

ГЛАВА VII

В Берлине меня ждала кипа корреспонденции. Бегло перебрав конверты, я обнаружил три письма от мамы, несколько опоздавших поздравлений с Рождеством, послания от Вандербилтского университета, студенческого братства "Сигма хи" и Монтгомери Белл Экедеми, содержащие просьбы о пожертвованиях (сбеги хоть в Афганистан — они тебя через месяц и там отыщут), два трогательных письмеца от университетских преподавателей и еще одно письмо — от Сары Луизы. Давненько я не видел этого почерка! Написать после столь долгого перерыва ее могло побудить только одно — желание еще немного меня помучить.

Про Сару Луизу я не вспоминал почти целый год и сейчас, когда мы с Эрикой были обручены, сожалел о былых своих любовных признаниях не меньше, чем о нежных словах, которые говорил бедной Наде. Чувства мои к Саре Луизе всегда были какой-то смесью грубого вожделения и товарищеской заботы; по сравнению с тем, что я испытывал сейчас к Эрике, они выглядели так же ничтожно, как мотороллер рядом с «кадиллаком». Вот нахалка, подумал я, все ей неймется! Как когда-то в Форт-Диксе, я отложил ее письмо на потом. Времени едва оставалось, чтобы прочитать мамины послания. Мама писала так, будто ей платили за каждое слово, не оставляя вниманием ни одного события. Чего только не было в этих письмах — начиная от царапины на правом заднем крыле ее машины и кончая щенком, которого моя сестра никак не может приучить к чистоплотности, — словом, новостей на одну страничку, а растянуто на все пятнадцать. Но мама, по крайней мере, писала, чего никак нельзя было сказать об отце, который ограничивался тем, что дополнял ее письма такими ценными для меня сообщениями, как, например, "Думаем о тебе постоянно" или "С нетерпением ждем твоего возвращения". Просьбы о пожертвованиях и рождественские поздравления я выкинул, а письма от университетских преподавателей решил сохранить. Потом я откинулся на подушку и стал вспоминать про Париж.

Для всех нас четверых это была дивная неделя, не омраченная ни единым злым словом. О француженках я много слышал, что они разбитные, но с Симоной было просто весело, а что касается Эрики, то чем больше мы бывали вместе, тем больше я в нее влюблялся. И как это я ухитрился прожить без нее целых двадцать четыре года? В общем, я был счастлив настолько, что не понимал, чем Сара Луиза сможет теперь меня уязвить. Я взял письмо и ясно себе представил, как она сейчас начнет надо мной издеваться, стараясь, чтобы каждое слово попало точно в цель, — и тут вдруг понял, что больше я Саре Луизе неподвластен. Прикоснувшись, будто к талисману, к обручальному кольцу на пальце, я распечатал письмо.

"Дорогой Хэмилтон, — начиналось оно, — когда я писала тебе в Форт-Дикс, у меня было тяжело на душе, но еще тяжелее выразить словами мои теперешние чувства. Прежде всего хочу попросить у тебя прощения. Наверное, ты на меня обиделся — ведь целый год от тебя не было ни весточки. Я была кругом неправа, и, поверь, это меня постоянно мучит. Думаю, тебе уже все известно, но я не пощажу живота своего (учти, это не каламбур, — а то я знаю, что ты можешь подумать) и расскажу подробно. Как я писала тебе год назад, у нас с Фредом Зиммерманом состоялась помолвка. Увы, я сразу же об этом пожалела, потому что Фред оказался тяжелым эгоистом. У него бывали сексуальные желания, которые я отказывалась выполнять, и тогда он обзывал меня динамисткой. Мало того, в январе одна моя подруга, которая живет в Сан-Луи, сообщила мне, что Фред завел себе там другую девушку. Я была так потрясена, что немедленно порвала с ним всякие отношения. Сейчас Фред вернулся в Сан-Луи, но чем он занимается, я не знаю и знать не хочу. Сама я пишу диссертацию на звание магистра в области английского языка и литературы. Я и аспирантура — можешь себе это представить?