Еще одна чашка кофе (СИ) - Лунина Алиса Страница 91

— У тебя есть какая-то просьба, Леля?

Она покачала головой.

Он сник.

— Подожди, Евгений… Простимся. По-человечески.

Он обнял ее, задержал на минуту и — отпустил.

Прощай, Оля.

Долгая, томительная ночь, ожидание рассвета.

«Лучше бы закончилось поскорее, — вздохнула Ольга, — к чему тянуть, а впрочем, может и эта ночь зачем-то нужна…»

А умирать все же не хочется. Все-таки, вопреки всему — хочется жить. Видеть солнце в Фонтанке, в Сене, в маленькой безымянной речушке какой-нибудь деревеньки, видеть, как ветер гонит облака, смотреть, как идет снег, жить, чтобы хранить память о Сереже, длить его жизнь. Хочется жить. Но выбирать нельзя. И миг, ради которого, может, и была вся ее жизнь (как подготовка к этому решающему моменту и выбору), не отсрочить.

Но ничего — наши победят в этой войне, весна придет, жизнь продолжится. И спустя сто лет другая девочка также будет любить, мечтать, верить. И снег будет так же идти, и как же это хорошо. Как правильно.

Она не спала всю ночь, только ближе к рассвету ненадолго сомкнула глаза, и в эти минуты между сном и явью ей то ли приснилась, то ли привиделась правда о смерти Сергея и о самой белой, последней минуте его жизни.

…Его зеленоглазая звезда все-таки привела Сергея на любимый Север, где он, после разгрома армии адмирала Колчака, был арестован и приговорен к расстрелу.

Цвет смерти — белый, и в белую от лютого холода зиму, на его любимом Севере, в ночь сильного снегопада, Сергея повели на расстрел.

В последнюю, самую снежную минуту его жизни, пуля летела к нему, разрывая эту плотную от густого снега белую завесу в воздухе, и когда он упал, глаза ему закрыл снег.

…Ольга посмотрела в окно — ночь отлетала, занимался рассвет.

Она встала, пригладила волосы, подошла к маленькому, зарешеченному окну и стала ждать. Если впереди у нее была снежная вечность, то она хотела разделить ее с Сергеем.

А все-таки истинно так «…теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

На рассвете русскую эмигрантку вывели во внутренний тюремный двор. Решающий, короткий как выстрел, момент, миг между жизнью и снежной вечностью пролетел. И где-то на горизонте погасла зеленая звезда.

И умирать никто не хотел. Но никто не стал выбирать.

Смерть и время не выбирают.

Павловск

В одно безмятежное лето…

День такой теплый, носятся шмели, падают ранетки в саду.

На крыльце две девочки, Оля и Ксюта.

Оля смотрит, как в лесу, начинающемся сразу за их домом, ветер качает верхушки корабельных сосен. Ветер такой сильный, что кажется, будто он раскачивает даже повисшее над лесом солнце.

Оля смеется:

— Солнечный ветер, солнечный ветер!

Ксюта поднимает глаза от книжки, которую читает:

— Разве бывает солнечный ветер? Вечно ты, Олька, придумываешь!

— А вот и бывает, а вот и бывает! — хохочет Оля. — Ой, смотри, Ксюта, какая стрекоза полетела!

Ветер дует в большую трубу, сосны качаются, над лесом стоит огромное солнце, куда-то летит, борясь с ветром, сиреневокрылая стрекоза, и весь мир залит солнечным светом.

Оля ест ранетки, Ксюта листает книжку. Впереди у них целая жизнь, взлеты, бездны, и один решающий миг.

Но они пока об этом не знают и смеются.

Санкт-Петербург

Кофейня «Экипаж»

Наши дни

— Моя прабабушка Ксения Александровна Свешникова, в девичестве Ларичева, умерла в Ленинграде в январе сорок второго года, — выдохнула Мария. — Мой прадед, Николай Свешников, погиб на Ленинградском фронте в феврале сорок второго.

— Ольгу Александровну Ларичеву расстреляли в Париже в марте сорок второго года, — тихо сказала Теона.

Долгое молчание повисло в воздухе. Спустя длинную, дольше иного разговора паузу Мария сказала:

— Мне бы хотелось думать, что сейчас они встретились и примирились друг с другом.

Три женщины сидели в кофейне, а снег все падал и падал — писал свои серебряные письма из далекого прошлого.

КНИГА 2. ЧАСТЬ 3. ГЛАВА 11

ЧАСТЬ 3

АНГЕЛЫ ПЕТЕРБУРГА

ГЛАВА 11

СОЛНЕЧНЫЙ ВЕТЕР

Снежные письма падали на землю, и каждая из трех женщин, сидящих в поздний час в кофейне, воспринимала эти серебряные послания по-своему.

Лина смотрела на окна дома напротив, где ее ждал Данила, и думала о своих потерях, о том трагическом пути, который ей пришлось пройти, прежде чем для нее зажегся свет в этих окнах. И если она что-то поняла в собственной истории и в только что услышанной истории из глубокого прошлого, так это то, что трагедии, с которыми нельзя смириться, можно только пережить, яростно или смиренно — перестрадать их. По-другому — не получится. А еще Лина думала о том, как важно успеть в этой коротенькой, иногда сжимающейся до одного мига жизни успеть сделать что-то по-настоящему важное, и она уже знала, что сделает завтра.

А девочка Теона, наматывая на палец непослушные кудри, думала о том, что эта петербургская история застряла в ее душе, как заноза — теперь никогда не вытащить, да и не надо! — и что ей почти удалось пробраться в прошлое по каким-то таинственным ступенькам; еще немного, и можно было бы добраться и до семнадцатого века, до незнакомки на картине.

Галерея женщин, развернутая во времени — Ольга, Ксения, Таня, Мария. На самом деле, конечно, одна героиня — вечная невеста, вечная женственность и та самая слабость, и нежность, что сильнее любой силы, та, что извечно спасает этот мужской мир, дарит утешение, исцеляет. Как на картине. Как в том нехитром, на раз придуманном, маленьком спектакле с куклами. Как в жизни.

А еще только теперь (да кто там в двадцать лет вообще об этом думает?!) Теона стала задумываться о времени, о том, что время — зверь хитрый, и ничего-то про него доподлинно не известно, и что, может, зря мы воспринимаем его как некий линейный, неразрывный процесс, потому что оно может течь линейно, как река, а может, пойти себе пунктирчиком — замедляясь, замирая, пульсируя, — может сжиматься, или расширяться, или вообще взбунтоваться: отменить все порядки и всю вашу науку физику. И не только прошлое с настоящим меняют и определяют будущее, но и в настоящем можно изменить прошлое. Ну, например, оправдать человека, пусть даже этой женщины давно нет на свете. И выходит, что из прошлого можно через сто с лишним лет спасти какого-то Лешку Белкина, положив этому балбесу в карман старое зеркальце. Странно же, странно…

Этот узвар Мананы такой крепкий, крепче вина, и то ли от него, то ли от этих тщетных попыток разобраться во временных лабиринтах так кружится голова. А она пока так мало знает о жизни, и вообще ей только двадцать лет… Впрочем, что-то Теоне подсказывало, что понять временные хитросплетения, она не сможет и потом, когда ее курчавые темные волосы покроет серебро.

А Мария смотрела на задумавшуюся Теону и думала, почему картина лежала в тайнике столько лет, словно дожидаясь, чтобы нашла ее именно эта девочка? Ей вспомнилось, как бабушка Таня говорила о том, что из мира никуда ничего не девается: «Если что-то было, Маруся, оно и пребудет вечно». Бабушка, прожившая долгую трудную жизнь, знала, о чем говорит.

Мария вздохнула: какой удивительный круг совершила судьба, приведя меня к тому самому дому, к встрече с этой смешной, славной девочкой, сумевшей какой-то волшебной силой, как открывашкой, открыть сосуд с этими старыми историями. И в результате привела меня к началу всех начал, к тем окнам, к этой картине и старому письму.

В июне сорок пятого года санинструктор Татьяна Свешникова вернулась с фронта в родной город, где ее никто не ждал. И если для всех война закончилась, то для Тани — нет. И дело было даже не в подорванном здоровье (на фронте Таня была контужена и получила тяжелое ранение, последствия которого сказывались всю жизнь), а в той контузии души, накрывшей Таню после возвращения в опустевшую квартиру, в осознании своего непоправимого несчастья, в понимании, что родителей больше нет, нет, и ты теперь одна.