Франс де Вааль - Достаточно ли мы умны, чтобы судить об уме животных? Страница 31

Недавно я присутствовал на лекции известного философа, который увлек нас своим подходом к сознанию, а в конце добавил, что, очевидно, люди обладают бесконечно бо́льшим сознанием, чем другие виды. Я почесал голову – знак внутреннего противоречия у всех приматов, – потому что до тех пор создавалось впечатление, что профессор ищет эволюционные объяснения. Он обратил внимание на тесную информационную взаимосвязь, существующую в мозге, утверждая, что сознание возникает из многочисленности и сложности нейронных контактов. Я слышал подобные заявления от специалистов по робототехнике, которые верили, что если вставить достаточное количество микрочипов в компьютер, соединив их между собой, то сознание рано или поздно появится. Мне бы хотелось в это верить, несмотря на то что никто, кажется, не знает, какое отношение информационная взаимосвязь имеет к сознанию и даже что такое в действительности сознание.

Особое значение нейронных связей навело меня на мысль: что делать с животными, у которых мозг больше, чем наш, весящий 1,35 кг? Как насчет дельфина с мозгом весом 1,5 кг, слона, у которого мозг весит 4 кг, или кашалота с мозгом, достигающим веса 8 кг? Может быть, эти животные более сознательные, чем мы? Или это зависит от количества нейронов? С этой точки зрения картина менее ясная. Долгое время считалось, что по количеству нейронов наш мозг опережает любое другое существо на планете, независимо от его размера, но теперь известно, что в мозге слона нейронов в три раза больше – 257 млрд, если быть точным. Эти нейроны, однако, иначе распределены – большая их часть находится у слона в мозжечке. Существовало также предположение, что огромный мозг слона обеспечивает множество связей с периферическими частями тела, что создает дополнительные сложности{174}. В своем собственном мозгу мы обычно отводим особую роль фронтальным долям, которые считаются ответственными за рациональное мышление, но в соответствии с последними анатомическими исследованиями в действительности они не представляют собой ничего исключительного. Человеческий мозг определяют как «линейно увеличенный в масштабе мозг примата», подразумевая, что ни одна из его областей не увеличена диспропорционально{175}. Так или иначе можно сделать вывод, что количество нейронов не существенно для человеческой уникальности. Если мы когда-нибудь найдем способ измерять сознание, оно может оказаться широко распространенным, но до тех пор некоторые из идей Дарвина будут считаться чуточку ужасными.

Все это не означает, что человек не уникален – в некотором отношении мы такие и есть, – но если это становится заведомым объяснением любой существующей познавательной способности, то мы покидаем сферу науки и обращаемся к религии. В качестве биолога, преподающего на факультете психологии, я привык к тому, что различные дисциплины подходят к этому вопросу по-разному. В биологии, нейробиологии и медицине преемственность биологических видов считается очевидной. Иначе и быть не может: если не допустить, что мозг у всех млекопитающих устроен примерно одинаково, зачем тогда изучать ответственную за страх миндалину крысы, чтобы лечить фобии у человека? Преемственность, существующая между живыми организмами, воспринимается этими дисциплинами как сама собой разумеющаяся, и как бы важны ни были люди, они всего лишь песчинка в общем пейзаже природы. Психология все дальше продвигается в этом направлении, чего нельзя сказать о других общественных и гуманитарных науках. Я вспоминаю об этом каждый раз, когда обращаюсь к подобным аудиториям. После лекции, которая обязательно (даже если я не упоминаю о людях) выявляет сходство между нами и другими гоминидами, неизбежно возникает вопрос: «Но что тогда означает быть человеком?» Начало вопроса с «но» отметает в сторону все сходные черты, здесь важно услышать, что же нас разделяет. Я обычно привожу сравнение с айсбергом, в котором бо́льшую часть массы составляют общие познавательные, эмоциональные и поведенческие свойства. Но есть также вершина айсберга, включающая пару дюжин различий. Естественные науки пытаются охватить взглядом весь айсберг, в то время как остальное научное сообщество не отводит глаз от вершины.

На Западе увлечение этой вершиной имеет давние традиции, и конца ему не видно. Наши уникальные особенности оцениваются как позитивные, даже благородные, хотя с таким же успехом можно было бы найти и несколько неприглядных черт. Мы все время стараемся обнаружить одно главное различие, будь то большой палец, противопоставленный всем остальным, сотрудничество, чувство юмора, чистый альтруизм, сексуальный оргазм, язык или анатомия гортани. Вероятно, это началось со спора Платона и Диогена о самом кратком определении человека. Платон предположил, что это голое существо, передвигающееся на двух ногах. Это определение, однако, оказалось с дефектом, когда Диоген принес ощипанную домашнюю птицу и, отпустив ее, сказал: «Вот человек Платона». Тогда к определению было добавлено «с широкими ногтями».

В 1784 г. Иоганн Вольфганг фон Гёте триумфально объявил, что нашел истоки человечества – это была небольшая часть верхней челюсти человека, называемая по латыни

os intermaxillare. Эта кость, хотя и имеется у других млекопитающих, включая человекообразных обезьян, никогда раньше не обнаруживалась у представителей нашего вида, поэтому называлась анатомами «примитивной». Ее отсутствие у человека рассматривалось как предмет гордости. Гёте был не только поэтом, но и натуралистом, вот почему он был счастлив связать наш вид с остальной живой природой, обнаружив, что у нас есть эта древняя кость. Это открытие Гёте сделал примерно за сто лет до появления теории Дарвина, что показывает, как давно идея эволюции витала в воздухе.

Противостояние между сторонниками теорий преемственности и исключительности существует и сегодня. Утверждения об отличиях человека от остального животного мира появляются одно за другим, а затем также последовательно опровергаются{176}. Подобно os intermaxillare, уникальные особенности человека претерпевают несколько превращений: они неоднократно используются в качестве доказательств, затем ставятся под сомнение новыми открытиями и постепенно изымаются из обращения, наконец, обретают бесславную кончину. Я всегда поражался необоснованности этих аргументов. Уникальные способности возникают на ровном месте и становятся предметом обсуждения, как будто все забывают, что предмета для спора раньше не существовало. Например, в английском языке (и в некоторых других) поведенческое копирование обозначалось глаголом, которое отсылало к нашим ближайшим родственникам, напоминая, что некогда имитация не считалась чем-то особенным и виделась общим для нас и человекообразных обезьян свойством. Но когда подражание преобразилось в наших концепциях в сложный познавательный комплекс, оно получило новое определение «истинное подражание» и мы неожиданно стали его единственными обладателями. Это приводит к забавному выводу, что мы – единственные обезьяны, способные обезьянничать. Другой пример – теория сознания, концепция, которая фактически возникла на основе изучения приматов. На каком-то этапе, однако, она была переосмыслена таким образом, что некоторое время казалось, что к приматам она не имеет отношения. Все эти определения и переопределения напоминают мне персонажа Джона Ловитца из юмористической телепередачи Saturday Night Live. Он старательно ищет повод для самооправдания, а потом, подыскав подходящий, немедленно начинает в него верить, восклицая с довольной ухмылкой: «Да, это то, что нужно!»

С технологическими навыками происходит то же самое, хотя существует множество старинных картин и гравюр, изображающих человекообразных обезьян с тростью или другим орудием. Одно из таких изображений приводится в «Системе природы» Карла Линнея, опубликованной в 1735 г. В то время применение орудий человекообразными обезьянами было хорошо известно и не вызывало никаких противоречий. Вероятно, художники представляли обезьян подобным образом, чтобы сделать их более похожими на людей. Напротив, антропологи в XX в. подняли значение орудий до уровня показателя интеллекта с прямо противоположной целью. С тех пор использование орудий человекообразными обезьянами подвергается сомнению, придирчивой проверке и даже насмешке, в то время как подобная способность у человека служит доказательством его превосходства. Вот почему, когда на этом фоне было обнаружено, что человекообразные обезьяны применяют орудия в естественных условиях, это вызвало такой шок. В своих попытках снизить значение этого открытия, антропологи посчитали, что обезьяны научились использовать орудия у людей, так как это выглядело более правдоподобно, чем овладение орудиями собственными силами. Такое предположение возвращает нас к временам, когда способность к подражанию еще не считалась исключительно человеческим качеством. Все эти соображения плохо согласуются друг с другом. Когда Лики предложил, что нужно или назвать шимпанзе человеком, или дать новое определение человеку, или дать новое определение орудиям, ученые предсказуемо выбрали второй путь. Переосмысление понятия «человек» никогда не выйдет из моды, и каждое новое определение будет встречаться возгласом: «Да, это то, что нужно!»