Вилейанур Рамачандран - Мозг рассказывает. Что делает нас людьми Страница 48

2. Только люди (и это важнее, чем объём лексикона) пользуются служебными словами, которые существуют исключительно в контексте языка. Если слова «собака», «ночь» или «непослушный» относятся к реальным вещам или событиям, то служебные слова существуют только в привязке к их лингвистической функции. Поэтому, даже несмотря на бессмысленность предложения «Если галмпук был буга, тогда гадул будет тоже», мы понимаем условную природу высказывания благодаря словам «если» и «тогда».

3. Люди могут использовать слова «офлайн», то есть говорить о вещах и событиях, которые в данный момент недоступны для наблюдения или существуют только в прошлом, будущем или в гипотетической реальности: «Я видел яблоко на дереве вчера, и я решил, что сорву его завтра, но только если оно уже зрелое». Такого уровня сложности нет в спонтанных формах коммуникации у животных. (Обезьяны, которых учат языку знаков, могут, конечно, использовать знаки в отсутствие предмета знака. Например, они могут показать знак «банан», когда голодны.)

4. Только люди, насколько нам известно, могут использовать метафору и сравнение, хотя здесь мы вступаем уже в серую зону: пограничную между мыслью и языком. Когда альфа — самец показывает свои гениталии, чтобы запугать соперника и добиться от него подчинения, не аналог ли это метафорического «иди на …», которым люди пользуются, чтобы оскорбить друг друга? Даже если и так, этот ограниченный тип метафоры остаётся далеко позади наших каламбуров и стихотворений или описания мавзолея Тадж- Махал Рабиндранатом Тагором, как «капля слезы на щеке времени». Опять возникает таинственная грань между языком и мышлением.

5. Гибкий, рекурсивный синтаксис есть только в человеческом языке. Большинство лингвистов выделяют эту особенность как доказательство того качественного прыжка между коммуникацией у животных и у людей, возможно, потому, что в синтаксисе больше системности и его можно определить точнее, чем другие, более туманные аспекты языка.

Эти пять аспектов человеческого языка в общем и целом уникальны. Из них первые четыре часто рассматривают вместе как протоязык. Этот термин изобрёл лингвист Дерек Бикертон. Как мы увидим, протоязык создал условия для последующего возникновения и развития более сложной системы взаимодействующих частей, которую мы называем, во всей её полноте, настоящим языком.

В НАУКЕ о МОЗГЕ две темы всегда привлекали гениев и чокнутых. Первая сознание, а вторая происхождение языка. В XIX веке было предложено так много сумасбродных идей о происхождении языка, что Парижское лингвистическое общество ввело формальный запрет на все статьи об этом. Общество утверждало, что при таком небольшом количестве промежуточных эволюционных стадий вся эта затея не может увенчаться успехом. Но, скорее всего, лингвисты в то время были так увлечены запутанностью законов самого языка, что им было неинтересно, как все эти правила появились. Однако цензурный запрет и отрицательные прогнозы плохо работают в науке.

Ряд когнитивных нейробиологов, включая меня, считают, что главное направление исследований лингвистической науки придаёт слишком большое значение структурным аспектам языка. Большинство лингвистов констатируют, что грамматические системы по большей мере автономны и на этом основании избегают вопроса о том, как эти системы взаимодействуют с другими когнитивными процессами. Они проявляют интерес только к законам, которые являются фундаментальными для мозговых цепей, отвечающих за грамматику, а не к тому, как эти цепи работают. Такая узкая перспектива лишает стимула дальше исследовать, как этот механизм связан с другими мыслительными способностями, такими как семантика (которую ортодоксальные лингвисты даже не рассматривают как аспект языка!), и как развились эти области из эволюционно более ранних мозговых структур.

Лингвистов можно простить и даже похвалить за их осторожность в вопросах эволюции. Когда так много работающих частей пересекаются так согласованно, сложно выяснить или хотя бы представить, как язык мог эволюционировать в случайном по большому счёту процессе естественного отбора (под естественным отбором я имею в виду прогрессивное накопление случайных отклонений, которые повышают способность организма передавать свои гены следующему поколению). Несложно представить себе, как отдельная черта, например длинная шея жирафа, может стать результатом такого относительно простого процесса адаптации. Предки жирафа, у которых из‑за мутировавших генов развились более длинные шеи, получили больше доступа к листьям деревьев и в итоге жили дольше и имели больше потомства. Таким образом, полезные гены увеличивались от поколения к поколению. В результате длина шеи увеличивалась.

Но как могут многочисленные черты, каждая из которых сама по себе без других была бы бесполезной, эволюционировать вместе? Многие сложные системы в биологии служили для тех, кто претендует на разоблачение эволюционной теории, аргументом в пользу так называемого разумного замысла идеи о том, что жизнь настолько сложна, что могла появиться только с помощью Божественного вмешательства, руки Божией. Например, как мог глаз позвоночных эволюционировать через естественный отбор? Линза и сетчатка обоюдно необходимы, так что одна была бы бесполезна без другой. А у механизма естественного отбора по определению нет предвидения, поэтому он не мог создать сначала одну, а потом другую.

Однако, как заметил Ричард Докинз, есть много существ с глазами на всех стадиях сложности. Оказывается, есть логическая эволюционная последовательность, которая ведёт от простейшего светочувствительного механизма пучка светочувствительных клеток на внешнем слое кожи к совершённому оптическому органу, которым мы пользуемся.

Язык тоже сложен, но где взять возможные промежуточные ступени? Как отметили французские лингвисты, мы не располагаем для исследования ни ископаемыми языками, ни получеловеческими существами. Однако это не останавливает учёных: мы продолжаем размышлять о том, как мог произойти переход. В общих чертах, существует четыре основные гипотезы. Некоторая путаница между этими гипотезами связана с тем, что «язык» понимают то в узком смысле синтаксиса, то в более широком смысле, который включает семантику. Я буду использовать этот термин в более широком смысле.

Первая гипотеза БЫЛА предложена современником Дарвина Альфредом Расселом Уоллесом, который независимо открыл принцип естественного отбора (хотя редко получает заслуженное признание, возможно, потому, что он из Уэльса). Уоллес утверждал, что, хотя естественный отбор и поработал над превращением плавников в ноги, а чешуи в волосы, язык слишком сложный механизм, чтобы возникнуть тем же способом. Его решение проблемы было простым: язык вложен в наш мозг Богом. Может, так, а может, и нет. Как учёные мы не можем проверить эту гипотезу, так что идём дальше.

Существует вторая гипотеза, предложенная отцом — основателем современной лингвистики Ноамом Хомским. Как и Уоллес, он был поражён утончённой сложностью языка и тоже не мог считать естественный отбор причиной появления языка.

Его теория происхождения языка основана на принципе эмерджентности: целое есть больше, чем просто сумма составляющих его частей. Хороший пример можно привести из области изготовления соли съедобного белого кристалла путём соединения зеленого ядовитого газа хлора со сверкающим светлым металлом натрием. Ни один из этих элементов ничем не напоминает соль, и все‑таки они соединяются в соль. А если такое сложное и непредсказуемое новое качество может возникнуть из взаимодействия двух элементарных веществ, то кто может предсказать, какие новые неожиданные свойства могут возникнуть, когда упаковываешь 100 биллионов нервных клеток в маленькое пространство черепно — мозговой полости человека? Может быть, язык одно из таких свойств?

Гипотеза Хомского не так глупа, как думают некоторые из моих коллег. Но даже если она верна, о ней можно сказать очень немного при нынешнем состоянии науки о мозге. У нас просто нет способа её проверить. И хотя Хомский не говорит о Боге, его гипотеза опасно приближается к гипотезе Уоллеса. Не знаю, прав он или нет, но мне не нравится его гипотеза тем, что нельзя далеко уйти в науке, если говорить, что произошло нечто чудесное. Мне интересно найти более убедительное объяснение, которое основано на общеизвестных принципах органической эволюции и функционирования мозга.

Третья гипотеза, предложенная одним из самых выдающихся сторонников эволюционной теории в нашей стране, Стивеном Джеем Гулдом, утверждает обратное тому, о чем говорят лингвисты: язык не является специальным механизмом, основанным на мозговых модулях, и эволюционировал он не ради коммуникации, хотя сейчас она и является его наиболее очевидной функцией. Наоборот, язык представляет собой частную реализацию более общего механизма, который развился ранее для других причин, а именно мышления. Согласно теории Гулда, язык произошёл из системы, которая дала нашим предкам более сложный способ мысленно представлять мир и, как мы увидим в главе 9, способ представлять самих себя внутри этого представления. Позднее эта система переориентировалась или разрослась в средство коммуникации. С этой точки зрения мышление было экзаптацией механизмом, который изначально развился для одной цели, а затем дал возможность развиться чему‑то совершенно другому (в данном случае языку).