Игорь Суриков - Сапфо Страница 52

В пятую книгу Сапфо вошли лирические сочинения смешанного характера, в том числе и в плане метрики. Эта книга производит несколько разнородное впечатление, и нелегко уловить, каким принципом руководствовались те, кто ее составлял. Возможно, в данном случае ими был принят за основу вообще не столько метрический, сколько тематический принцип. А именно — собрали воедино произведения нашей героини, созданные ею по поводу разлук с девушками-подругами. Разлук надолго и, вероятно, даже навсегда: ученицы поэтессы взрослели, покидали ее фиас-«пансион», их выдавали замуж, подчас в другие, далекие города…

Это, конечно, лишь предположение. Но, во всяком случае, именно к пятой книге относятся два крупных, выдающихся по художественным достоинствам фрагмента, тематика которых как раз такова. Один из них — об Аттиде (Сапфо. фр. 96 Lobel-Page) ранее цитировался полностью. Адресатка второго (Сапфо. фр. 94 Lobel-Page) не известна по имени. Он начинается так:

Нет, она не вернулася!Умереть я хотела бы…

А дальше передается последняя, горькая беседа расстающихся женщин, прощальные слова утешения, которые Сапфо, как старшая, говорит своей наперснице:

              «Поезжай себе с радостьюИ меня не забудь. Уж тебе ль не знать,              Как была дорога ты мне!              А не знаешь, так вспомни тыВсё прекрасное, что мы пережили:              Как фиалками многими              И душистыми розами,Сидя возле меня, ты венчалася,              Как густыми гирляндами              Из цветов и из зелениОбвивала себе шею нежную.              Как прекрасноволосую              Умащала ты головуМиррой царственно-благоухающей,              И как нежной рукой своей              Близ меня с ложа мягкогоЗа напитком ты сладким тянулася…»

О нескольких следующих книгах у нас, к сожалению, нет практически никакой информации. Сказать о них что-то ответственно вряд ли возможно, а прибегать к гаданиям не стоит. Из шестой и восьмой книг вообще не сохранилось ни одного отрывка, а из седьмой — только один, да и то очень короткий:

Мать милая! Станок              Стал мне постыл,И ткать нет силы.Мне сердце страсть крушит;              Чары томятКиприды нежной.

Речь идет, конечно, о ткацком станке. Прядение и ткачество были постоянными занятиями древнегреческих женщин, которые, как нам известно, вели (за редкими исключениями) затворническое существование. Пряли и ткали как зрелые матери семейств, так и молодые девушки, их дочери, которые попутно и обучались от родительниц быть искусными мастерицами в этих ремеслах.

В только что приведенном фрагменте перед нами именно такая ситуация: мать и дочь дома, за станками. И вдруг дочь охватывает любовное томление, и она признается в этом матери. Считается (и, видимо, справедливо), что здесь поэтесса обработала фольклорный сюжет, возможно, взяв его из какой-то знакомой ей народной песни. Как бы то ни было, и в этих нескольких строках присутствует мотив, столь частый у нашей героини: непреодолимая сила Любви, заставляющей забыть о повседневных делах, дарящей целую гамму ранее неизведанных ощущений, можно сказать, переносящей человека в другой мир…

Переходим, наконец, к последней книге сборника Сапфо. О ней как раз известно немало. Она была составлена из свадебных песен (эпиталамиев, или гименеев), написанных по разным поводам и в разных стихотворных размерах. Такие песни исполнялись, понятно, в ходе брачных церемоний. Можно предположить, что Сапфо сочиняла их для своих учениц и по их просьбам. Для каждой из них в какой-то момент должна была наступить пора окончания девической жизни, переход к жизни семейной. Замужество являлось важнейшим этапом для свободнорожденной женщины-гражданки, а именно такие-то и посещали «пансионы», подобные митиленскому.

Характерно, что одной из главных тем в эпиталамиях Сапфо, если судить по дошедшим до нас их отрывкам, выступает восхваление невесты. И тут поэтесса прибегает к ярким, красочным образам, часто пользуясь метафорами и сравнениями. Так, в одном месте невеста уподобляется спелому, сочному яблоку:

Сладкое яблочко ярко алеет на ветке высокой —Очень высоко на ветке; забыли сорвать его люди.Нет, не забыли сорвать, а достать его не сумели.

Обратим внимание на то, что здесь размер — гекзаметр. Да, эпический «гомеровский» гекзаметр, который вообще-то в мелике обычно не использовался. Аналогично — и в следующем фрагменте, в котором невеста сравнивается с редким, красивым цветком гиацинтом:

Как гиацинт, что в горах пастухи попирают ногами,И — помятый — к земле цветок пурпуровый никнет…

Что-то скорбное есть в этом образе. Переход девушки к супружеской жизни обретает какие-то неожиданно грязные обертоны: «попирают ногами», да еще «пастухи», и т. д. Но это ведь тоже традиционно. Во всех архаичных обществах свадьба — не только день радости, но и день скорби (не случайно ведь в ходе свадебных обрядов поют не только веселые, но и грустные песни, так было, например, и в русской деревне до относительно недавнего времени). День скорби — особенно для невесты и ее родителей. С последними понятно: дочь, с которой сроднились сердцем, которая взросла и вскормлена была в отеческом доме, теперь его покидает.

Но ведь и для невесты вступление в брак — тоже очень сложный, напряженный этап. Мы уж даже не говорим о моментах, так сказать, чисто физиологических, хотя и они не могли не играть своей роли: в семьях эллинских граждан дочерей чрезвычайно берегли, без присмотра на улицу не отпускали, и они просто обязаны были выходить замуж девственницами, иначе грознейший скандал был просто неминуем. Для невесты, таким образом, свадьба — это не только расставание с родительской семьей, но и расставание с невинностью. Кстати, Сапфо не была бы самою собой, если бы не отразила и этот аспект ситуации:

«Невинность моя, невинность моя,              Куда от меня уходишь?»«Теперь никогда, теперь никогда              К тебе не вернусь обратно!»

Эти строки — тоже из девятой книги сборника лесбосской поэтессы. Но утрата девственности, нужно полагать, воспринималась не столь уж и тяжело: все-таки это вещь неизбежная для женщины, которая не обрекла себя с юности на судьбу монахини (да в античной Греции и монахинь-то не было). Гораздо страшнее, думаем, была мысль о полной смене жизненной обстановки. Вместо тех, с кем до сих пор приходилось коротать день за днем, — матери, служанок, подруг по девичьему фиасу (в числе которых, конечно, и сама наставница — ласковая, нежная Сапфо), — вдруг главное место во всей дальнейшей судьбе займет почти незнакомый мужчина, который притом еще и старше раза в два…

Жених — что-то влекущее, но и пугающее, страшное. Он на подсознательном уровне представляется трепещущей новобрачной неким огромным, сверхчеловеческим существом. Вполне закономерно, что именно в своих эпиталамиях Сапфо нередко прибегает к гиперболизации. Причем тогда, когда описывает лиц мужского пола.

Выше нам уже встретился (Сапфо, фр. 111 Lobel-Page) «жених, подобный Арею, выше самых высоких мужей»: чтобы он вошел в комнату, приходится приказать плотникам поднять потолок. Вот еще один фрагмент из эпиталамия:

В семь сажен у привратника ноги,На ступнях пятерные подошвы,В двадцать рук их башмачники шили.

Имеется в виду, несомненно, привратник в доме жениха, куда привозят молодую[154]. Кстати, во фрагментах такого рода даже сам язык Сапфо становится каким-то более просторечным, даже более грубым, чем обычно. Это не ускользнуло от внимания уже античных литературоведов. Вот что пишет один из них:

«Когда Сапфо поет о прекрасном, то и сами стихи ее исполнены красоты и прелести. Так, она поет и о любви, и о весне, и о ласточке, и всякое красивое слово вплетает в ткань своей поэзии, а некоторые из них придумывает сама. По-другому она высмеивает неуклюжего жениха или привратника на свадьбе. Здесь язык настолько обыденный и пригодный более для прозы, чем для поэзии, что эти ее стихи лучше читать, а не петь — их не приспособишь к хору или к лире» (Деметрий. О стиле. 166–167).

Тут всё верно подмечено. У нас, грешным делом, даже закрадывается подозрение, что поэтесса хочет запугать своих учениц, внушить им, что со вступлением в брак они попадут в какой-то мир чудищ, где жених напоминает ненавистного бога войны Ареса-человекоубийцу, а у привратника его (то есть у слуги, мимо которого каждый день придется проходить) — не более и не менее как семисаженные ноги. Просто циклоп какой-то!