Ян Пробштейн - Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии Страница 70

О нашей никчемности

О стихах Олеси Николаевой, Веры Павловой, Нины Искренко, Елены Шварц и Ольги Седаковой

Как противники, так и последователи И. Бродского, старательно вытравляют из своих стихов то, что Бродский называл «струной», «романсом», то есть мелодию, традиции Фета и Блока. Кстати сказать, у Бродского была и «струна», и «романс» — в «Пилигримах», в «Рождественском романсе», в стихотворении «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать…» и многих других было все то, с чем он впоследствии боролся: изгонял мелодию, эпитеты. Через «Речь о пролитом молоке», через «Возвращение в Ялту», после которого Бродский уже не возвращался к крупным чисто повествовательным вещам, поэт искал новую манеру письма и нашел ее в «Части речи», где ему удалось соединить страстность с отстраненностью, возвышенное и земное. Бродский, однако, сам довел до предела начатое им дело — дошел до конца. Во всяком случае, следовать по проложенному им пути опасно, а то и самоубийственно. Введя особый синтаксис и строфику, характерные резкие перебросы, служебные слова в конце строк, образующие оригинальные составные рифмы, Бродский породил целое направление последователей и эпигонов в русской поэзии. Причем влиянию оказались подвержены не только начинающие поэты, но и люди, давно работающие в литературе. Так, в одном из стихотворений Олеси Николаевой «Прощание с веком» («Арион» № 3, 1996) слышны не только интонации Бродского, его мотивы, но и приемы — сочетание каталогизированных описаний примет времени с метафизическими размышлениями, удлиненных строк с усеченными, тяготение скорее не к метафоре, а к метонимии (то есть к перенесению свойств целого на часть, а части на целое), даже сравнения выполнены в манере Бродского:

…Я могу хоть полгода прожить в провинции — топить печьи таскать из колодца воду.И наблюдать ночь по звездному небосводу.И платка в красно-зеленых цветах не снимать с плеч.И, сетуя с поселянами на недопеченный хлеб,                                на переменчивую погоду,приложиться к собственному народу…Но европейские завоевания мне милы.Эти сияющие ресторации. Эти дамыс блестящими волосами. Эти виллы. Эти балыс фейерверками и фонтанами.

Эти бриллианты, банкротства, драмы.Эти погони. Эта раскачанная качельжизни. Безумный маятник с амплитудой неудержимой.Этот рождественский ледяной январь в иностранных лампочках,                              этот великопостный апрельв замороженных импортных овощах. Этот — летящий мимо —век: его последняя мимикрия.

За исключением строки «приложиться к собственному народу», что в Библии означает умереть (очевидно, что поэтесса не это имела в виду, иначе какие же «европейские завоевания»?), да не вполне понятной в данном контексте «Шинели» века, вполне грамотное подражание Бродскому — этакий дамский вариант известного «Fin de Siècle» со всеми вытекающими из этого последствиями, как-то: чрезмерность и не оригинальность эпитетов, увлеченность внешним блеском, ресторациями (из купеческо-мещанского лексикона), виллами, балами, бриллиантами — ни Бродский, ни Ахматова даже в шутку не причислили бы все это к «европейским завоеваниям».

Та же увлеченность внешними проявлениями бытия с попытками переписать Бродского на женский манер характерна и для более поздней поэзии Николаевой. Так, в «Арионе» № 1, 2004 помещено стихотворение, безусловно напоминающее «Я входил вместо дикого зверя в клетку…»:

Я одним глазком заглядывала в Бейрут,и одной ногой зашагивала в Багдад,и в Дамаск запускала руку, и был обутв сапожищи Ливанских гор и багров закат…А глаза закрою — он ярче горит стократ.Я входила в Ерусалим под его звезду.Целовала в белые камни, в старческий лоби в маслины, скукоженные в Гефсиманском саду,в бугенвиль кровавый его, в острый иссоп.До сих пор мои губы чувствуют жар, озноб.

Каталог путешествий Николаевой обширен и внушителен, в географии она вполне может поспорить с Бродским — за исключением одной небольшой детали — нет лишений: «Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,/ жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок». Когда поэт может сказать: «Из забывших меня можно составить город», его благодарность звучит гораздо убедительней, не говоря уж о чисто поэтических достоинствах. В последнее время О. Николаева, бессменный автор «Ариона», проявила себя и в чистой «тихой женской» лирике:

Вся эта тихая женская лирика,тихая лишь до поры,чтобы наброситься вдруг, чтоб накинуться,прыгнуть, к земле придавить.<….>Вечно весна у нее — с обещанием,осень с пожухлым листом.Нотка победная, гордость прощальная,и оптимизма глоток.Эта риторика, эта истерика,гомон гормонов: пора!О, как опасна такая невротикус серою тенью игра.

Эрос и тот — устрашился и прячется —вместо себя — двойникашлет на расправу — капризного, мелкого:шулера и пошляка.Спросишь — откуда же эта вселенскаятьма в тебе, кто виноват?Это все — тихая лирика женская,весь этот ад.

Какие, однако, бездны таятся в тихой женской лирике (пусть не вводят в заблуждение дактилические некрасовские рифмы)! Прощальный «гомон гормонов»! То ли дело — Вера Павлова, обладающая лапидарным стилем и обнажающая не только прием, но и самую себя перед читателем:

Трогающему грудь:Знаешь, какою она была?Обнимающему за талию:Знаешь, какою она была?Ложащемуся сверху:Знаешь, какою она была?Берущему:Знаешь, с какимиЯБыла?

Смело! Однако несколько эстрадно. В связи с этим, хотелось бы вспомнить о другой смелой поэтессе, Нине Искренко, несколько забытой ныне, но от этого нисколько не поблекло ни новаторство, ни глубина ее поэзии:

                             есть межеумноетрагикопание в порноромантикемедиковато-приглядные фантикивыросли в литеры гиперобъёмные

выросли в лидеры вздутого космосаSpace-перистальтики дети бесхозныецинко-молочные зубы трёхзвёздныестиснули ватно с оттенком консенсусасловно замки кружевные лабазные

С миной поп-нонсенса с жаждой арт-фрикциипостмодернистика в метасадочкебредит рефлектно под боди-акациейвяжет нью-варежку обер-фон-дочке

Это как бы ответ из прошлого А. Маркову, утверждающему, что модернизм и постмодернизм в России не состоялся[350], а также тем, кто погряз в «порноромантике», когда приземленность, жеманность «фантиков» иронично (и самоиронично) «остраняется» и постмодернистской лексикой, и неологизмами, продираясь сквозь бытие и «бытийствование малых сих», если воспользоваться цитатой из стихотворения Сергея Петрова, чтобы выйти к главным, последним вопросам бытия, но — без излишней патетики, как и подобает постмодернистке:

Постмодернистика ойкнет любезноимидж свой вытянет телескопическии коллапсируя чисто метафизическивспомнит детство золотое и серебряное            украдкой всхлопнет культурообразнои выразить в звуке пытаясь                                 О ЕСЛИ Бволком завоет над чёрною бездной

Страшное дело если серьёзно

Если серьезно — то эта концовка заставляет заглянуть в тютчевскую бездну и взглянуть на самих себя и свое творчество в поисках ответов на последние вопросы. Можно, оказывается, взять излюбленный Некрасовым 4-стопный дактиль с дактилическими же окончаниями («Ты и могучая, ты и кипучая /Ты и раздольная, ты и привольная») и наполнить его совершенно новым содержанием.

Не о том ли самом — только в иной поэтической и этической системе координат — стихотворение Елены Шварц из цикла «Желание»:

Глаза намокли изнутри,Наружу слезы просятся,Душа до утренней зариИзноется, износится.

Я холодна, душа пуста,Карают так нелюбящих,И тела шелковый кафтанПереветшает в рубище.

Нет, смиренницей Елену Шварц назвать трудно. Её отличает (прошедшее время здесь неуместно) яркость, самобытность, гордость, однако не гордыня. Не случайно стихотворение «Корона» (столпник, стоящий на голове) предваряет эпиграф из Пушкина «Ты — царь, живи один»: