Последний день СССР. Свидетельство очевидца. Воспоминания помощника президента Советского Союза - Андрей Серафимович Грачёв Страница 12

«Горбачев — фигура трагическая, — сказал мне как-то Яковлев. — Вначале он перегнал время, а потом оно от него убежало». — «А может быть, он пришел слишком рано?» — попробовал я заступиться за автора перестройки. «Скорее, слишком поздно», — ответил Александр Николаевич.

Падший ангел

Как будто для того, чтобы раскрасить разворачивавшуюся политическую драму перестройки в цвета шекспировской трагедии, ее сценарий был дополнен неразрешимым кофликтом двух главных персонажей — Горбачева и Ельцина. Ни в чем, начиная с внешности, не похожие друг на друга, эти два ровесника (даты их рождения разделял лишь месяц) уже своими корнями как бы воплотили контрастные черты русского национального характера. Один, Горбачев, уроженец южнороссийских степей, где селились вольные кубанские казаки, бежавшие от тяжелой руки царского режима. Другой, Ельцин, с уральскими корнями — с восточной границы Европейской России, где больше смотрят в сторону Азии и Китая, чем Европы и Запада.

И в то же время речь идет о двух персонажах, близких друг другу уже в карьерном смысле: оба местные партийные секретари Брежневской эпохи, принадлежащие одному и тому же новому поколению политиков. Они были свидетелями прогрессирующего разложения режима и с нетерпением ждали возможности принять власть из рук старцев, ответственных за маразм, в который погружалась страна.

Их сходство и контраст характеров объясняли первоначальное сближение между ними в 1985 году, перешедшее в столкновение в 1987-м и достигшее своего апогея в декабре 1991-го на руинах их общей родины — Советского Союза.

Однако еще за четыре года до этого ничто не предвещало такого яростного — скорее личного, чем политического — столкновения между ними, стоившего жизни целому государству. Именно Горбачев пригласил Ельцина переехать из Свердловска в Москву, чтобы занять пост первого секретаря Московского горкома. Практически до октября 1987 года Горбачев и Ельцин были едины в решимости противостоять консервативным силам внутри партийного аппарата.

Все начало меняться после во многом импульсивной попытки Ельцина бросить открытый вызов главе консервативного крыла внутрипартийного руководства — Егору Лигачеву. Это грозило нарушить деликатный баланс сил в Политбюро, тщательно соблюдавшийся Горбачевым, и уже потому смешивало карты в его замысловатом кадровом пасьянсе.

Не согласованная с шефом импровизированная выходка Ельцина, выступившего с резкой критикой Лигачева на Пленуме ЦК, оказалась вдвойне дерзкой еще и потому, что в своей речи он походя задел самого инициатора перестройки, высказав опасение, что вокруг его личности начинает складываться новый культ.

Разумеется, такое, даже косвенное, сопоставление Горбачева со Сталиным было воспринято Горбачевым как оскорбление не только неоправданное, но и особенно неприемлемое, поскольку борьба со сталинизмом и его возможными рецидивами была одним из главных лозунгов, написанных на знаменах перестройки.

Такая атака с тыла в порядках армии, ведущей боевое наступление, не могла остаться безнаказанной, и ее автор должен был быть поставлен на место. Наказание в виде публичного осуждения в лучших советских (то есть сталинских традициях) последовало на том же заседании ЦК, члены которого единодушно осудили «безответственное и незрелое» выступление их товарища по партии и поручили московской партийной организации рассмотреть вопрос о его освобождении от занимаемого поста.

Срочно созванный пленум Московского горкома превратился в публичную политическую экзекуцию нового партийного «диссидента» и завершился его снятием с должности. В соответствии со сценариями сталинских процессов сам обвиняемый признал свои ошибки и покаялся перед своими товарищами в том, что он не оправдал доверия партии и ее генерального секретаря.

По контрасту с предыдущими эпохами разжалование еретика не сопровождалось на этот раз его отправкой в подвалы Лубянки или в ГУЛАГ. Горбачев поначалу пригрозил Ельцину «больше не пускать его в политику» и разжаловал в замминистры Госстроя. Потом, остыв, отвечал тем, кто предлагал ему отправить этого потенциально опасного соперника куда-нибудь подальше послом: «Нет, ребята, так нельзя. Он же политик. Его нельзя просто так выкидывать».

Понимая, что в обстановке накалившихся отношений между ними любой инцидент с Ельциным бросал бы тень на него, он наказывал шефу КГБ Крючкову: «Смотри, если хоть волос упадет с его головы, будешь отвечать». В итоге Горбачев счел конфликт исчерпанным и оставил Ельцина в Москве, где его вскоре привлекли в свой лагерь радикальные оппоненты генсека, рассчитывавшие, как признавался Гавриил Попов, использовать его в качестве «тарана» для взлома кремлевских ворот. Дальнейшее известно.

До сих пор критики Горбачева ставят ему в вину передачу власти в стране Ельцину, его антиподу во всем — от характера личности до политических и нравственных ориентиров. Понимая, что продолжающийся конфликт между этими двумя персонажами советской драмы приведет к роковым политическим последствиям, советники Горбачева делали неоднократные попытки подтолкнуть двух бывших союзников, ставших антагонистами, к примирению. В очередном разговоре с президентом не удержался от этого и я. Горбачев, которому уже надоело выслушивать подобные советы, устало ответил: «Это бесполезно. Он не успокоится, пока не дорвется до единоличной власти».

Сам Ельцин на свой лад подтвердил эту характеристику Горбачева. Будучи еще председателем российского республиканского парламента, он оказался в Париже и был приглашен вместе с Александром Зиновьевым в телепередачу «Апостроф». Отбиваясь от наскоков советского диссидента, считавшего его не демократом, а амбициозным аппаратчиком, Ельцин, вспомнив свое прошлое волейболиста, сказал: «Разница между волейболом и политикой в том, что в политике надо бить не по мячу, а по противнику».

Валерий Болдин, будущий путчист, а до этого ближайший конфидент и секретарь Горбачева, который, по словам Раисы, «только что в спальне у нас не ночевал», рассказывал, как он по инициативе Горбачева устроил ему встречу с оппонентом «с глазу на глаз» (в его присутстствии). «Она ничего не дала, да и не могла дать: Ельцин не мог забыть не столько унижения от „публичной казни“, которой был подвергнут на Пленуме ЦК в октябре 1987 года, когда он осудил „славословие“ в адрес генсека, сколько собственной слабости, когда написал Горбачеву письмо, в котором каялся за свое „незрелое поведение“ и просил отпустить