Алексей Тарунов - Дубровицы Страница 13

«Когда устроилось Московское ополчение,- вспоминал поэт князь П. А. Вяземский,- я все это бросил, надел казацкий чекмень полка графа Мамонова, случайно познакомился у зятя моего князя Четвертинского с приятелем его графом Милорадовичем и таким образом, можно сказать, случайно попал в Бородинское дело… С падением Москвы, после не совсем удавшейся попытки отстоять ее на Бородинском поле, мне, непризванному воину, казалось, и делать нечего под воинскими знаменами… Таким образом военное поприще мое началось и кончилось Бородинской битвой».

Когда в Москве, да и в Дубровицах, хозяйничали французы, Мамоновский полк продолжал пополняться в селе Вятское Ярославской губернии. Кстати, служил в этом полку еще один замечательный русский поэт – В. А. Жуковский.

12 марта 1813 года Александр I своим указом, данным управляющему военным министерством, в награду «за усердие и пожертвование немаловажной суммы на покупку лошадей, вещей и содержание полка» произвел графа Дмитриева-Мамонова в генерал-майоры и назначил шефом сформированного им казацкого полка. Князю Четвертинскому, опытному кавалерийскому офицеру, было предложено место полкового командира.

Из записных книжек П. А. Вяземского можно узнать немало важного для характеристики молодого владельца Дубровиц.

«Я несколько месяцев прохворал в Ярославле,- писал Вяземский.- Мамоновский полк стоял тогда в Ярославской губернии. За неимением французов под рукой граф Мамонов воевал с официальными бумагами, с Ярославским губернатором князем Голицыным. Мы все однополчане стояли за начальника своего…»

Отдавая дань уважения Дмитриеву-Мамонову, ценя его отвагу и преданность долгу, осторожный Вяземский критически смотрел на демарши графа:

«Все это обратилось в беду ему. Он всегда был тщеславен, а эти отличия перепитали гордость его. К тому же он никогда не готовился к военному делу и не имел способностей, потребных для командования полком».

Наконец, Мамонову предписано было выступить с полком, где насчитывалось 40 штаб- и обер-офицеров и 679 нижних чинов, в заграничный поход. Полк нагнал русскую армию уже в Германии, и там произошел инцидент, прервавший военную карьеру Матвея Александровича. Казаки Мамонова поссорились с офицерами австрийского отряда, расквартированного по соседству. Дошло до драки, и жалобы на мамоновцев поступили в штаб русской армии. Защищая подчиненных, граф грубо обошелся с прибывшим в полк генерал-полицмейстером армии Ф. Ф. Эртелем – Александр Матвеевич вообще неприязненно относился к немцам на русской службе. Об этом доложили императору. Александр I, всегда и во всем симпатизировавший иностранцам, был очень недоволен.

«Полк переформирован,- с горестью вспоминал Петр Андреевич Вяземский,- мамоновские казаки зачислены в какой-то гусарский полк. Таким образом патриотический подвиг Мамонова затерян. Жаль! Полк этот, под именем Мамоновского, должен бы сохраниться в нашей армии в память 1812 года и патриотизма, который одушевлял русское общество».

В 1814 году Матвей Александрович был прикомандирован к генерал-адъютанту Ф. П. Уварову, командующему Первым Кавалерийским корпусом. Штабная служба графа не удовлетворяла. Через два года он подал в отставку и переселился в Москву.

«Около 26 лет (от роду.- Авт.) он переехал из Москвы в Дубровицы и сделался там затворником, приходя в неистовство при малейшем неудовольствии,- вспоминал А. А. Арсеньев, предводитель уездного дворянства. В чем-то он даже сочувствовал удаленному от дел молодому герою войны, который искренне хотел приносить людям добро, но не знал, как это делать,- Мамонов положительно бросал деньги, «желая (как он выразился) помогать людям не временно, а возобновлять их жизнь, делая из несчастных – счастливцев».

Добровольное заточение Дмитриева-Мамонова в усадьбе скоро стало казаться подозрительным. Причину искали в нездоровье графа. По отданному нм раз и навсегда приказу в определенные часы ему подавали чай, завтрак, обед и ужин. Граф садился за стол всегда в одиночестве. Также в определенное время ему подавали и платье, и белье, и все это убиралось и переменялось, когда Матвей Александрович покидал комнаты. Такой образ жизни продолжался несколько лет без всякой перемены. Управление имением и все распоряжения по дому делались обычно по письменному его приказанию и запискам.

Современникам стал известен такой случай. Когда умер графский камердинер, на его место «из своих никого способных не оказалось» и поэтому наняли вольного. Новый камердинер, наслышавшись о странностях графа, захотел получше рассмотреть его. В обеденное время он спрятался в столовой за колонну, но, к несчастию, граф увидел его и страшно исколотил. И будто бы этот камердинер немедленно бросился в Москву к генерал-губернатору с жалобой на графа. Так это было или не так на самом деле, но тогдашний московский генерал-губернатор князь Д. В. Голицын отправил в Дубровицы одного из своих адъютантов.

Адъютант приехал в Дубровицы в самый обед Матвея Александровича и без доклада явился к нему в столовую. Граф пробежал глазами врученное ему предписание явиться к Голицыну, изодрал его в клочки и бросил в чашу с супом. При этом адъютанта не очень учтиво попросил удалиться. Этот поступок Мамонова и отнесли к сумасшествию. Он был взят под стражу, отправлен в Москву, где его поместили в большом доме с колонным портиком. Он и ныне сохранился на Покровском бульваре, вблизи бывших Покровских казарм.

П. А. Вяземский полагал, что психическая болезнь Матвея Александровича началась в 1817 году. Причиной ее он называл «неограниченное самолюбие и бедственность положения нашего». Что имел в виду поэт? Его слова можно понять так, как заметил один из первых историков декабристского движения В. И. Семевский, что «Мамонова раздражали политические и общественные неурядицы в России». Обладая огромнейшим состоянием и более чем 10 тысячами крестьян, М. А. Дмитриев-Мамонов открыто осуждал самодержавие. «По окончании войны,- вспоминал Вяземский,- он присоединился в Москве к обширному кружку недовольных: порицал, фрондировал, бранил».

В своих имениях граф облегчил положение крестьян. «Мужики Мамонова счастливы»,- признавался его современник, московский почт-директор А. Я. Булгаков в письмах к брату, сенатору К- Я- Булгакову. По словам этого весьма благонамеренного чиновника, с дубровицкнх мужиков взималось оброку всего по 10 рублей, тогда как «граф мог бы брать по 80 рублей». Далеко не все дворяне одобряли вольнодумие отставного генерала. Вскоре и власти перестали относиться к затеям М. А. Дмитриева-Мамонова как к причудам богатого барина.

«Разные ходили о нем слухи, толки и рассказы, повод к которым давала в особенности мрачная таинственность, окружавшая этого невольного затворника,- рассказывал родственник Матвея Александровича Л. Н. Энгельгард.- Говорили о его огромном богатстве, которым он не пользовался, о беспредельном честолюбии, главной причине его нравственной гибели, и способностях, убитых этим честолюбием. Говорили о многом другом, что возбуждало и участие, и сожаление к судьбе умалишенного графа. Некоторые даже подвергали сомнению его сумасшествие и искали объяснение его домашнему заточению в каких-то темных и злых интригах».

Недовольство отставного генерал-майора Александром I, проявленное им еще до начала дубровицкого затворничества, имело прямую связь с зарождавшимся декабристским движением. Дела следственной комиссии о восстании 14 декабря 1825 года, открытые для исследователей только в 1902 году, не оставляют сомнения в причастности М. А. Дмитриева-Мамонова к опыту создания тайных политических обществ.

21 декабря 1825 года, сразу после получения известия о событиях на Сенатской площади в Петербурге, был арестован в Москве генерал-майор Михаил Федорович Орлов, близкий друг Матвея Александровича.

На допросе Орлов показывал:

«Я думаю, что я первый в России задумал план тайного общества. Это было в 1814 году… Я хотел переменить карьеру, оставить военную службу и перейти в гражданскую, в которой… гнездятся внутренние наполеоны-грабители. В этом смысле я вел переписку с графом Мамоновым. Я склонил его участвовать в осуществлении моих намерений. Он отвечал мне, что внутренний враг сильнее, чем все внешние враги, и что он отчаивается в успехе. Тем не менее мы согласились тогда относительно некоторых предположений».

Ознакомившись с показаниями Орлова, московский генерал-губернатор Д. В. Голицын отправил в начале января 1826 года следующее донесение в Петербург:

«Имея причины подозревать, что в числе бумаг гр. Дмитриева-Мамонова, по прежнему роду жизни его репутации, найтиться могут достойный по нынешним обстоятельствам внимания правительства, почел обязанностью вытребовать у опекунов бумаги».

Николай I распорядился прислать их в следственный комитет о тайных обществах, «где оне удобнее могут быть разобраны по известной общей связи дела».