Габриэль Городецкий - Роковой самообман Страница 14

К лету 1941 г. Балканы стали не только единственным форпостом Британии в Европе, но и ключом к ее имперским владениям в Средиземноморье и на Ближнем Востоке. Осенью 1939 г. Черчилль, Первый Лорд Адмиралтейства, запоздало попытался привлечь на свою сторону Советский Союз в борьбе против Германии; попытки втянуть СССР в войну стали как бы его фирменным знаком. Значение, которое он придавал Балканам, было доведено до общего сведения в его знаменитой речи по радио вскоре после заключения пакта Молотова — Риббентропа: «Я не могу предсказать действий России. Это тайна, покрытая мраком. Но, возможно, ключ к ней есть. Этот ключ — национальные интересы России. И не в интересах безопасности России будет, если Германия утвердится на берегах Черного моря или захватит Балканские государства и покорит славянские народы Юго-Восточной Европы. Это противоречило бы историческим жизненным интересам России»{193}. Он не скрывал от Майского своих планов обеспечения выхода в Черное море и недопущения германского контроля над устьем Дуная, откуда, по его мнению, Германия протянет свои руки к Малой Азии, Ирану и Индии{194}.

Черчилль забывал о том, какую угрозу его балканская политика представляет для Советского Союза. Майский привел высказывание Сталина в 1939 г., что Советский Союз не собирается «таскать для кого-то другого каштаны из огня»; было ясно, что в нынешних обстоятельствах он не горит желанием «сражаться с Германией от имени [Англии]»{195}. Тем не менее, возобновление германского экспансионизма побудило русских искать способы отвести угрозу действий англичан в Проливах или Баку и закрепить их нейтралитет. Средством для этого было выбрано заключение бартерного соглашения. Однако настояния англичан ограничить советский военный экспорт в Германию были названы «попыткой заставить нас [СССР] отойти от политики нейтралитета». Впрочем, Галифакс был доволен уже тем, что «кадриль с Майским началась», и не ожидал немедленных результатов{196}.

Прорыв обороны французов воскресил страхи Сталина, что Черчилль пойдет по стопам Петэна и будет пытаться заключить мир с Германией. Обращаясь к опыту Крымской войны и интервенции Антанты в гражданскую войну, он не исключал возможности, что Англия воспользуется превосходством своего флота в Средиземном море и, прорвавшись в Черное море, вынудит Россию к войне на два фронта{197}. В качестве альтернативы Союзники могли бы ослабить натиск на западе, открыв второй фронт на Балканах. Донесения из Софии утверждали, что «англо-французские агенты» в окружении царя Бориса и среди военных развили бурную деятельность в этом направлении{198}. Агенты НКВД в Стамбуле сообщали о выгрузке вооружений и боеприпасов с французских, английских и американских судов при укреплении Дарданелл. По их отчетам, британские танкеры стояли на якоре в Босфоре, а в Пирее ходили упорные слухи, что британская эскадра взяла курс на Черное море, пока турки развертывают войска на болгарской границе{199}. Намеки турок, что присутствие британского флота вблизи Проливов направлено против Италии, встречали явное недоверие{200}.

На таком фоне произошло назначение Криппса послом в Москву. Криппс прибыл, с одобрения Советов, якобы для переговоров о торговом соглашении. Однако Сталин, еще до приезда Криппса в Москву, прекрасно сознавал, что переговоры «могут плавно перейти в политические» и имеют целью «побудить русских надуть немцев»{201}. Если точнее, англичане желали, чтобы германские, русские и итальянские амбиции в Юго-Восточной Европе «взаимно сократились и стало бы возможным поддерживать там своего рода вакуум»{202}. Кэмпбелл, посол в Белграде с давних времен, поспешил предупредить, что ввиду «неразберихи в балканской политике для правительства Его Величества невыгодно, если не сказать бесполезно, активно вмешиваться в отношения между государствами Полуострова… Активная и, более того, открытая интервенция опасна и всякая попытка явного давления пагубна»{203}. Конечно, присутствие Криппса в Москве и выражаемые им взгляды очень скоро породили слухи о растущей трещине в отношениях между Германией и Советским Союзом{204}. Искушение было непреодолимое.

Забывая о возникшем итало-советском согласии, Криппс предложил в первую же встречу с Молотовым в середине июня «объединить Балканские страны… против германской и итальянской агрессии»{205}. Новый французский посол Лабонн, под сильным влиянием Криппса, сделал похожие предложения, но решительно отказался обсуждать бессарабский вопрос. Его собственное признание, что «французские силы весьма сильно подорваны», возбудило у Молотова подозрение, что единственной его целью было спровоцировать спор между Германией и Советским Союзом; это подозрение никак не уменьшали свежие воспоминания о выдворении советского посла из Парижа и о том, как французское правительство уличили в вынашивании различных планов нападения на Советский Союз{206}.

Только после падения Франции Черчилль прямо обратился к Сталину. Он выражал надежду, что Криппсу будет «позволено узнать взгляды и намерения Советского правительства перед лицом внезапного расстройства всякого военного и политического равновесия в Европе». Однако те же обстоятельства, которые вынудили Черчилля обратиться к Сталину, сделали для Криппса невозможным следовать инструкциям Черчилля «быть осторожным и не создавать [у Сталина] впечатления, что мы пытаемся заставить его таскать для нас каштаны из огня или диктовать ему, где в нынешнем кризисе настоящие интересы России». Эти слова, звучащие уже как отчаянный призыв, подкреплялись внезапной готовностью Черчилля признать, что аннексия Прибалтийских государств «продиктована близостью и размерами германской опасности, угрожающей теперь России, в каковом случае могут быть оправданы такие меры, предпринимаемые Советским правительством для самообороны, которые в других обстоятельствах подверглись бы критике»{207}.

1 июля Криппс был приглашен на беспрецедентную встречу со Сталиным, продолжавшуюся около трех часов. Он не знал, что в тот же день, когда он просил аудиенцию в Кремле, Сталин добавлял, как он считал, последние штрихи к соглашению с итальянцами по Балканам{208}. Как можно было ожидать, на Сталина не произвело впечатления личное послание Черчилля. Позднее Криппс, весьма критически относившийся к политике Черчилля, признавался, что подоплекой сделанных предложений было «стремление заставить их помочь нам выбраться из затруднительного положения, после чего мы могли бы бросить их и даже присоединиться к врагам, которые теперь их окружают»{209}. Действительно, британский Генеральный штаб интерпретировал предложения Криппса как способ «столкнуть Россию с Германией», но не пожелал платить за это ценой отказа от права на выход. в Черное море. По его мнению, советская стратегия была направлена на «подрыв британского влияния в Азии… Оппортунизм советской политики и ничтожность любой советской гарантии вызывают сомнения в том, что какое бы то ни было соглашение с Советами будет прочным и значимым». Попытки внушить русским «страх перед Великобританией, больший, чем их страх перед Германией», также не достигли успеха{210}. Поэтому легко понять, что Сталин, встревоженный этими предложениями, отверг «гегемонию на Балканах, которую [он] считал претенциозной и опасной». Казалось, большее значение он придавал ревизии системы управления Проливами, чтобы преградить доступ туда иностранному флоту{211}. Молотов ясно дал понять болгарскому министру, что Москва «не стремится к преобладающему влиянию, но и не собирается отказываться от своих интересов». Он выражал надежду, что сможет провести переговоры относительно Турции, но только как неотъемлемую часть общего соглашения по Балканам в тесном сотрудничестве с Германией и Италией{212}.

Значение присутствия Криппса в Москве и его уступок Сталину по балканскому вопросу нельзя недооценивать. Незадолго до прибытия Криппса в Москву Проскуров, начальник ГРУ, объяснял задержки германских военных поставок Советскому Союзу тревогой Германии, что Криппс привезет «некоторые подарки»{213}. Однако спустя несколько дней на стол Сталина легло первое донесение советской военной разведки о намерениях Германии напасть на Советский Союз, раньше даже, чем Гитлер официально представил этот план Верховному командованию вермахта{214}. Пока еще разрозненная информация состояла из ссылок на секретные переговоры с Эдуардом, графом Виндзорским в изгнании, в Мадриде, сведений о передислокации войск в Польшу, росте производства на военных предприятиях «Шкода» в Чехословакии и вербовке русскоговорящих офицеров и белых эмигрантов в Праге. Военные атташе в Берлине единодушно подтверждали этот вывод{215}. Это придавало вес информации, скептически встреченной в июне, что Нейрат, бывший германский министр иностранных дел, доверительно сообщил группе белых эмигрантов, будто Гитлер намеревается создать две новых республики, Украину и Казань, и установить новый порядок в самой России. Было еще более конкретное донесение, что брат Геринга замечен в торговле оружием в Софии и в Румынии{216}.