Олег Гордиевский - КГБ Страница 145

Шок, вызванный «Пражской весной», продолжал сказываться на политике Кремля и КГБ в Восточной Европе на протяжении последующих двадцати лет. Впервые ограничения суверенитета стран народной демократии были официально закреплены в сентябре 1968 года в «доктрине Брежнева». В этом документе утверждалось, что каждый народ имеет право идти «к социализму своим путем», но политика его «не должна наносить ущерб социализму ни в его собственной стране, ни коренным интересам других социалистических стран или международного рабочего движения, борющегося за социализм». Если такой «ущерб» будет иметь место в любой стране народной демократии, в доктрине недвусмысленно подчеркивалось, что в этом случае «интернациональным долгом» других социалистических стран во главе с Советским Союзом будет «решительное противодействие антисоциалистическим силам», как это было в Чехословакии.

Изо всех сил стараясь восстановить свою пошатнувшуюся репутацию в Москве, СТБ буквально сразу же после ввода советских войск провела энергичные чистки чехословацких «антисоциалистических сил» в тесном содружестве с офицерами связи КГБ. Каждого из полутора миллионов членов партии допросили, чем он занимался во время «Пражской весны». Примерно треть из них были исключены из партии или вышли из нее по собственному желанию. Такие же чистки проходили и в университетах, среди сотрудников средств массовой информации и представителей других свободных профессий. Организации, наиболее тесно связанные с «Пражской весной», например, Союз писателей и институт философии Академии наук, были закрыты или вошли в состав более благонадежных организаций. И все же Московский центр не успокаивался. После подробного анализа событий «Пражской весны», проведенного Одиннадцатым (соцстраны) отделом ПГУ, был сделан вывод, что выступление Густава Гусака и президента Людвика Свободы того периода как-то не очень вязались с их поздними заверениями в идейной благонадежности. Самым главным из скрытых сторонников Дубчека, которым как-то удалось сохранить свои посты, считался Любомир Штроугал, ставший премьер-министром в январе 1970 года. В Москве бы предпочли, чтобы Первым секретарем вместо Гусака стал Василь Биляк или такой же реакционер Алоис Индра, но оба были настолько непопулярны в народе, что их назначение было бы связано с серьезным политическим риском.

«Измена» Дубчека («нашего Саши») в 1968 году вслед за «изменами» Тито, Надя, Мао Цзэдуна, Ходжи (который снюхался с Мао) и других коммунистических лидеров зарубежья способствовала тому, что у Кремля и Московского центра сложилось стойкое предубеждение против Восточной Европы. К семидесятым годам Центр делил восточноевропейских лидеров на пять категорий: «националисты», недостаточно осознающие свой интернациональный долг; «ревизионисты», подспудно тяготеющие к Западу; «непредсказуемые», которые, с одной стороны, лояльно настроены по отношению к советскому режиму, а с другой заигрывают с Западом; просоветские, но неэффективные; и, наконец, просоветские и эффективные, но не пользующиеся достаточной поддержкой у себя в стране. Даже при Брежневе Гордиевский слышал и в Центре, и в резидентурах КГБ сделанные в порыве откровения признания, что «в душе они все равно будут антисоветски настроенными, ненадежными и дорогостоящими союзниками. Было бы лучше распрощаться с большинством из них.» При Брежневе такая политика никогда не считалась реальной, даже теми, кто втайне поддерживал ее, но все же разочарование в Восточной Европе стало в конечном итоге одной из причин, заставивших Кремль в 1989 году отказаться от «доктрины Брежнева», провозглашенной в 1968 году.

Из всех коммунистических государств самую серьезную и постоянную озабоченность Кремля и КГБ вызывала Китайская Народная Республика (КНР). Когда в 1960 году Хрущев отозвал из КНР тысячи советских советников, уехали и советники КГБ, после чего осталась лишь небольшая резидентура в Пекине. В последующие несколько лет многие специалисты по Китаю в Министерстве иностранных дел и КГБ отчаянно пытались перейти на другую работу, полагая, что если они останутся известными как китаисты, это помешает их карьере. Сначала взаимные нападки СССР и КНР шли через третьи страны: Москва поносила албанских догматиков, а Пекин выступал с осуждением югославских ревизионистов. Затем, в 1964 году, когда Китай как раз испытывал свою первую атомную бомбу, конфликт перешел в открытую фазу. Хотя большинство коммунистических партий мира оставались на просоветских позициях, многие партии в Азии встали на сторону Китая. К середине шестидесятых годов Китай стал представлять серьезную проблему для КГБ. Китаисты, которые ранее отошли от китайских дел, вернулись к своей прежней специальности. В КГБ были набраны новые специалисты по Китаю, а в Пекине была создана мощная резидентура.

Начавшаяся в 1966 году культурная революция (официально «полномасштабная революция за создание культуры рабочего класса»), еще более повысила приоритетность информации о Китае. Пытаясь неординарными методами переделать китайское общество на утопический революционный манер, Мао Цзэдун развязал кампанию всеобщего террора. Миллионы хунвэйбинов (красных охранников) призывались повсеместно искоренять буржуазные и ревизионистские тенденции. Кремлевское руководство поносилось как «величайшие в истории изменники и ренегаты». Как и за тридцать лет до этого, во время «Великого Террора» в Советском Союзе, большинство врагов народа, которых разоблачали и преследовали хунвэйбины, были виновны лишь в воображаемых преступлениях. Как и в сталинской России, кровопролитие сопровождалось поголовным поклонением «императору». Мао повсеместно провозглашался «Великим Кормчим» и «Краснейшим из Красных Солнц в наших сердцах». Каждый день начинался с исполнения «танца верности». «Сначала прикладываешь руку ко лбу, потом к сердцу и танцуешь джигу в знак того, что твое сердце и разум переполняет безграничная любовь к Председателю Мао,» — вспоминал потом один из членов партии. Враждующие группировки — одна хлеще другой — терроризировали воображаемых врагов «Великого Кормчего», причем члены каждой из них пытались доказать, что они более истые маоисты, чем другие.

Сбор информации в Китае оказался для КГБ более сложной и опасной задачей, чем в какой-либо другой стране мира. Расшифровка дипломатической корреспонденции не давала достаточного представления о ходе революции. Вербовка агентуры среди китайских должностных лиц оказалась практически невозможной. Контакт с ними был минимальный и тщательно контролировался. Из-за шпиономании и ксенофобии хунвэйбинов даже дипломатам было трудно передвигаться по Пекину. Тех, у кого были заграничные книги, заставляли ползать на коленях в знак раскаяния, а тех, кого заставали за слушанием передач иностранных радиостанций, сажали в тюрьму. Как признавалось потом в официальном китайском докладе, «владение иностранным языком или посещение в прошлом зарубежной страны становилось свидетельством того, что человек был „тайным агентом“ этой страны.» Улица, ведущая к осажденному советскому посольству, была переименована в Антиревизионистский переулок. Членов семей советских дипломатов и сотрудников КГБ буквально избивали в пекинском аэропорту, когда они выезжали из страны в 1967 году.

Самые ценные сведения, поступавшие в Москву непосредственно с места событий, добывались сотрудниками КГБ монгольского и среднеазиатского происхождения, которые в соответствующей одежде вполне могли сойти за китайцев. Их скрытно вывозили из советского посольского городка с наступлением темноты в багажниках дипломатических машин и высаживали где-нибудь в безлюдном месте. Потом они смешивались с многолюдными толпами китайцев, бродили по городу, увешанному лозунгами, читали ежедневные дацзыбао (листовки), покупали «маленькие газеты», в которых печатались новости из Шанхая, Чунцина и Синьцзяна. Еще больше нелегалов КГБ (также в основном монгольского и среднеазиатского происхождения) забрасывалось через китайскую границу с баз в Алма-Ате, Иркутске и Хабаровске. Но ни один из этих агентов не имел доступа к источникам, которые могли бы дать представление о выработке политики на высшем уровне.

Тс немногочисленные данные, которые сотрудникам КГБ каким-то образом удавалось добыть во время культурной революции, помогали воспроизвести общую картину положения в стране, которая погружалась во мрак хаоса и террора.

Пожилые китайские рабочие иногда стеснялись выставлять свои писания, где они рассказывали о проблемах на местах, на всеобщее обозрение в стране, где высоко ценится искусство каллиграфии. Поэтому они часто клали бумагу и тушь прямо на землю, садились рядом, смотрели на чистый лист бумаги, и когда вокруг них собиралась толпа, начинали сбивчиво и путано излагать какую-нибудь местную проблему. Но в большинстве дацзыбао поднимались проблемы общенациональной важности. В конце 1967 года начали появляться дацзыбао, направленные против главы государства Лю Шаоци. После того, как в следующем году его посадили, более 22.000 человек были арестованы за то, что якобы сочувствовали ему. Даже мусорщика, которого когда-то сфотографировали на конференции ударников труда, где его поздравлял Лю, провели по улицам с плакатом на шее и издевались над ним до тех пор, пока он не потерял рассудок.