Марк Блок - Характерные черты французской аграрной истории Страница 17

Начнем с наиболее ясного и наиболее последовательного ж всех аграрных распорядков: с удлиненных и обязательно открытых полей.

Представим себе сельское поселение, как правило довольно значительное. Эта система вовсе не является несовместимой с поселениями мелкими группами (особенно в областях недавней распашки); она, по-видимому, с самого начала связана скорее с крупной, чем с мелкой деревней. Около домов — всегда окруженные изгородью сады и огороды. Кто говорит о саде — говорит об огороженном земельном участке. Эти слова постоянно употребляются как синонимы, и сам термин jardin (германское слово), без сомнения, не имел первоначально другого смысла. Эти изгороди показывают, что на защищенной ими земле коллективный выпас ни в коем случае не дозволен. Даже внутри самого огороженного участка можно иногда кое-где обнаружить другие изгороди (вокруг конопляников и виноградников, по крайней мере на севере; на юге, напротив, виноградники часто не были огорожены, и после сбора винограда лозы, чрезвычайно живучие, предоставлялись зубам животных). По берегам рек (где они имеются) простираются луга. Затем следуют пашни и окружающие их или вклинивающиеся в них пастбища. Обратимся же к пахотным полям.

Первая черта, поражающая нас, состоит в том, что эти поля широко открыты.

Не нужно, однако, думать, что на этих полях нельзя было бы увидеть абсолютно никаких изгородей. С самого начала необходимо различать постоянные и временные огораживания. В течение значительного периода средних веков существовал обычай сооружать к началу сельскохозяйственного года временные плетни вокруг каждой группы полей (конечно, не вокруг каждого поля); иногда предпочитали выкапывать канавы. Сельские календари причисляли это к весенним работам. Еще в XII веке в одной из деревень аррасского аббатства Сен-Вааст наследственный сержант[40] велел «обновить перед жатвой канавы», по-видимому, на полях сеньориального домена{45}. Сразу же после жатвы эти легкие защитные приспособления ломались или засыпались. Начиная с XII–XIII веков этот обычай более или менее медленно — в зависимости от мест — исчезает. Он относится к тем временам, когда освоение земли было еще очень незначительным, а целина, на которой пасли скот, еще со всех сторон вклинивалась в пахотные земли. Когда же после больших расчисток пахотные земли стали представлять собой более компактные массивы, более изолированные от пастбищ, этот труд Пенелопы стал ненужным. Зато во. многих районах открытых полей некоторые границы обработанной зоны ограждались теперь уже постоянными изгородями. В Клермоытуа[41] ограды, в обязательном порядке отделявшие поля от дорог, сначала были временными, но с течением времени они часто превращались в прочные изгороди из терновника{46}. В Эно (Hainaut) и в Лотарингии такие окраинные изгороди вдоль дорог или общинных угодий были общим правилом. В Беарне они оберегали регулярно засеваемые «равнины» от «холмов», где среди кое-каких временных полей, в свою очередь огороженных, бродили стада. Таким же образом шотландское in-field отделялось стеной от out-field, предназначенного для пастбища и временной запашки. В других местах, как например в Эльзасе, около Гагено (Haguenau), изгороди делили землю на несколько больших участков. Но перешагнем через эти защитные линии, если они существуют (во многих местах они отсутствовали). На полях мы не встретим больше никаких препятствий. Границами между отдельными парцеллами, а часто и между отдельными группами парцелл служат, самое большее, несколько врытых в землю межевых столбов, иногда невозделанная борозда, а еще чаще границы существуют лишь в воображении, — очень опасное искушение для тех, кого крестьяне выразительно называли «пожирателями борозд» (mangeurs de raies). Стоит только в течение многих лет проводить лемехом плуга чуть-чуть за пределами законной границы — и вот поле увеличивается за счет этих многих борозд (raies), то есть на такое количество земли, которое при длинном участке (что было правилом) представляло значительную добычу. Сохранилось предание о парцелле, величина которой в течение шестидесяти лет увеличилась таким путем более чем на треть. Это «воровство», «самое ловкое и наиболее трудно доказуемое», разоблачавшееся и средневековыми проповедниками, и должностными лицами старого порядка, было (а возможно, является «теперь) одним из характерных социальных признаков этих лишенных изгородей сельских поселений (rases campagnes), где поля следуют одно за другим, где нет никаких видимых признаков того, что вы перешли из одних владений в другие, где (как говорит один текст XVIII века) земледельцу, если этому не препятствует рельеф, «достаточно бросить один взгляд, чтобы увидеть, что происходит на всех его участках земли, расположенных на одной и той же равнине или в одном и том же кантоне»{47}. Легко узнать (ибо в этом отношении аграрный пейзаж почти не изменился) «незагроможденные» (désencombrés) пейзажи, дорогие сердцу Мориса Барреса.

Но границы между отдельными владениями, хотя и ничем не обозначенные, все же существовали. Их линии составляли странный двойной рисунок[42]. Вначале определенное количество крупных делений — примерно от одного до нескольких десятков. Как их назвать? Изменчивый по своему обыкновению сельский язык предоставляет нам большой выбор терминов, которые различаются по районам или даже по отдельным деревням: quartiers, climats, cantons, contrées, bènes, triages; в равнине Кана мы имеем бесспорно скандинавское слово délie (оно встречается и в Восточной Англии, которая долгое время была занята датчанами) и другие. Возьмем для простоты термин «картье» (quartier). Каждое из этих делений имеет свое собственное название, в кадастре оно фигурировало бы как «поименованное место» (lieu dit). Говорили, к примеру, о Quartier de la Grosse Borne, о Climat du Creux des Fourches, о Délie des Trahisons. Иногда эти участки разделялись видимыми границами: неровностями почвы, ручьем, насыпью, созданной рукой человека, плетнем. Но зачастую они ничем не отличались от соседних участков, разве что другим направлением борозд. Ибо характерной чертой картье является то, что оно состоит из группы плотно прилегающих друг к другу парцелл, борозды которых в обязательном для земледельцев порядке всегда направлены в одну и ту же сторону. В числе других претензий, предъявленных лотарингской администрацией к крестьянам, вернувшимся на свои земли после войны и не желавшим уважать старые обычаи, фигурирует и жалоба на «поперечную пахоту».

Что касается парцелл, из которых состоит картье, то они образуют на всей поверхности участка очень мелкую (ибо их число велико) и по внешнему виду весьма своеобразную сетку (почти все они имеют одинаковую, удивительно асимметричную форму). Каждая парцелла вытянута в направлении борозд. Ее ширина, перпендикулярная этой оси, наоборот, очень незначительна и едва достигает во многих случаях одной двадцатой длины. Некоторые парцеллы состоят всего лишь из нескольких борозд, вытянутых на сотню метров. Возможно, что в некоторых случаях (в недавние времена) такое расположение было доведено до крайности вследствие разделов между наследниками. Однако, когда участки достигали слишком большой узости, обычно сговаривались делить их лишь перпендикулярно по отношению к их наибольшему измерению, нарушая тем самым принцип, требовавший, чтобы каждая полоса обоими концами касалась границ картье. Таким же образом в IX–XII веках количество длинных парцелл возросло, по всей видимости, вследствие дробления старых сеньориальных доменов, состоявших обычно из участков более обширных, чем те, что были распределены тогда между крестьянами. Но, конечно, в главных своих чертах рисунок полей был очень древним. Появившееся, как мы увидим, в новое время стремление к сосредоточению земель скорее смягчило, чем подчеркнуло его своеобразие. Уже средневековые тексты ограничивались для земель этого типа указанием места поля, названия картье и имен владельцев участков, расположенных по обе стороны от рассматриваемого участка, то есть указывали место этой узкой и длинной полосы в пучке параллельных полос.

Конечно, каждый из этих узких участков, каким бы длинным он ни был, был в целом довольно незначительной величиной. Каждое индивидуальное хозяйство, даже небольшое, должно было иметь (и действительно имело) значительное число парцелл, расположенных во многих картье. Дробление и рассеивание было с давних пор законом земель этого типа.

Описанную систему дополняли два обычая, касавшиеся самых глубин аграрной жизни: принудительный севооборот[43] и обязательный выпас.

На своих полях земледелец должен был придерживаться обычного порядка севооборотов, то есть проводить на своей парцелле севооборот, традиционный для того картье, в которое она входила: в предписанный год сеять осенью, на следующий год — весной (если речь идет о трехполье), прекращать всякую обработку, когда наступала очередь пара. Часто картье группировались в целые, твердо установившиеся поля (soles), имевшие, подобно самим картье, упорядоченное гражданское положение. Это нашло отражение в языке: в Нантиллуа (Nantillois), в Клермонтуа, различали, например, три royes: Harupré, Haraes, Cottenière; в Маньи-сюр-Тиль (Magny-sur-Tille), в Бургундии, известны fins: Chapelle-de-1Abayotte, Rouilleux, Chapelle-des-Champs. В некоторых округах эти поля (soles) представляли собой большую цельную зону. Так что летом в этих районах две или три большие зоны обработанной земли резко отличались внешне по своей растительности: в одном месте — озимые или яровые хлеба, различные по росту и цвету, в другом — паровые поля (sombres, versaines), коричневая земля которых, свободная в этом году от посева, перемежалась зеленью диких злаков. Этот порядок был в особенности характерен для многих лотарингских деревень, поля которых отличаются теперь столь правильным расположением, быть может, только потому, что они были упорядочены и воссозданы после опустошений, вызванных войнами XVII века. В других местах каждое поле (sole), сохраняя достаточно единства, чтобы иметь особое название, состояло из многих отдельных групп картье. К такому дроблению приводили часто случайности в освоении земли. В некоторых местах, как например в Бос, дробление заходило так далеко, что исчезал сам термин sole, и картье само по себе составляло отдельный элемент севооборота. Но внутри каждого ив них единообразие было неукоснительным. Само собой разумеется, что посев, жатва и все другие главные земледельческие работы должны были выполняться на каждом поле (sole) или картье в одно и то же время, в дни, определявшиеся коллективом или обычаем.